Пространство выморочно, время спутано, лица рельефны, кадр восхитительно красив… а дальше-то что?
Попробуем разобраться.
Семь новелл – "Чужая речь", "Наследники", "Долгие сны юриста по земельным вопросам", "Место под застройку", "Заложница", "Архитектор", "Хозяйка" – описывают события с 1991 по 2017 год, но не последовательно. Хронологически выстраиваются примерно так (поскольку четкого выраженного сюжета, тем более – интриги, нет, как и положено сугубо авторскому высказыванию, то нет опасности выдать что-то).
Бутылка водки, газета "Правда", Окуджава и "Ламбада", по радио – отречение Горбачева от президентства. Некий Марат у торговца книгами со столом-прилавком в странном месте посреди недостроя хочет получить за подаренную бабушкой "Историю жизни на Земле" Толкиена, однако довольствуется Гарри Гаррисоном. Мужчина рядом настырно и неприятно допытывается у Марата, армянин он или еврей. "Эльф", – отвечает Марат.
2001. Кусок роскошной барской усадьбы, теперь музей. Николай – гордый профиль, девять языков, пишет докторскую по Малевичу и Петрову-Водкину; двадцать лет назад он ложился под танки в Москве, – вынужден рядиться в гусарский мундир, развлекая своим видом посетителей, преимущественно китайцев, чтобы хоть что-то купили. Хор пожилых женщин в сарафанах поет про есенинский месяц серебристый.
Появляется человек аки Лопахин: мы построим здесь большой дом. Все сотрудники смиряются, только Николай бежит вслед за уходящей седой маленькой женщиной – бывшим директором бывшего музея.
"Наше время": 2017 год. Марат у врача пытается понять, почему все время видит одни и те же сны о несуществующем городе и стране, сны из девяностых. Марат юрист, пятнадцать лет вместе с женой занимался оформлением одного участка под строительство.
Узкий высокий дом, практически башня, стоит на берегу залива или озера в мокром льду; нам все время говорят, что он не достроен. Дом еле виден то в тумане, то среди падающего снега или дождя. Воздух никогда не прозрачен, преимущественно сумерки.
Именно в это время суток (у кинооператоров называется режимом) начинаются и длятся до утра бесконечные вечеринки разных внешне эксцентричных людей. Они прямо здесь, среди строительных конструкций и арматуры, на вымерзшей и мокрой земле, ввиду, рядом и фактически на самой строительной площадке, где ходит бульдозер, перемещаются туда-сюда и ведут свои разговоры. Реплики вроде в проброс, но выписаны так, что хоть на стенку вешай цитатами – рядом, простите сущую банальность, с каждым кадром, который можно заключить в рамку и рассматривать, будто картину.
Работа художника Елены Окопной, а также операторов Евгения Привина и Сергея Михальчука выше всяких похвал; операторы удостоены "Серебряного Медведя" за выдающиеся достижения в области киноискусства на Берлинском фестивале.
Для развлечения наших тусовщиков им подсвечивают низкие тучи лиловыми неонами, а также проецируют на облака рекламу и прочие движущиеся картинки; впрочем, всего пару раз. Наливают выпить. Звучит кларнет. В некотором отдалении город. Там, само собой, перемещаются равнодушные прохожие.
Дом строил некий очень богатый человек, да скончался. Дочь Саша и сын Даниил возвращаются из-за границы, чтобы вступить в права наследования. Сколько минуло времени со смерти отца? Непонятно, однако в их собственном жилище протекла крыша, стены сырые, домашний робот сломался, но ожил, а вот лошадь дождалась хозяйку и умерла.
В недрах стройки наркоманский притон, вокруг бродят мигранты – строители и мусорщики. Два архитектора пресловутого здания мучаются своим не то статусом ("Я просто ориентирую сантехнику в пространстве"), не то результатом – общественное мнение недовольно: твердят, что не хватает купола или шпиля, колонн или мрамора.
На дворе, напомню 2017 год. К столетию октябрьского переворота, по словам Алексея Германа, режиссера и автора сценария, фильм, задуманный пять лет назад, не был изначально приурочен. "Недалекое будущее" сдвинулась вперед на два года, так как работа приостанавливалась (скончался Алексей Юрьевич Герман, сыну пришлось доделывать его последнюю картину). Заявление кажется слегка лукавым, поскольку перед нами очевидная попытка если не разобраться, то обозначить контуры: что же такое выстроилось в нашем неласковом климате в новейшие времена, но с понятной отсылкой к началу XX века.
Отсылка даже зримая: рядом со стройкой – каменные истуканы, памятники прошлого, свергнутые и стащенные сюда, во всю ту же ледяную крошку; они обжиты, как совершенно домашние божки. Саша подолгу не только сидит на руке Ильича, но и встает на голову на его лысине.
Сей визуальный образ мне говорит о нашем прошлом, настоящем и будущем едва ли не больше, нежели все слова в картине. Их много, начиная со вступительного закадрового текста о том, какой год на дворе и что "мир находится в ожидании большой войны". Очень странная фраза, если вдуматься. Возможно, так и есть, однако никаких признаков мировой войны дальше не наблюдается, поскольку мы видим лишь стройку, на которой, как мы с вами вслед за Александром Гельманом уже много раз отмечали, порядка нет. А есть стылость, тихая истерика, кровь, красивые и не очень красивые лица, отчаянные слова и поступки, долгое молчание и бесконечные реминисценции, отсылки, цитаты и самоцитаты.
Из них первая – тот самый вступительный текст: "Мы жили в разные времена, и каждый раз входили в новое время со смущенным разумом, распятые между прошлым и будущим. Но во все времена были люди, которые раньше назывались людьми лишними. Эта повесть о них".
Да, Герман-сын продолжает рассматривать тех, кто вокруг, кого унаследовал от деда-писателя и отца-режиссера. Это представители образованного/состоятельного класса, гуманитарных и так называемых творческих профессий, плюс следователи и "силовики", плюс "деклассированный элемент" (наркоманы), а также – вот примета наших дней – мигранты. И рассматривает в своем стиле, неотрывном от стиля отца. Что, безусловно, естественно, однако словно недостаточно. С момента первого большого и самого оригинального фильма молодого тогда режиссера – "Последний поезд" (2003) – все ждешь и ждешь от него другого, особого наполнения. Другого, нового, смысла. Надеешься.
И вот появляется очевидно программная картина автора, который земную жизнь прошел до половины ("У нас ведь юности осталось всего ничего") и хочет разобраться уже и со своим детством, исчезнувшим в снах о старой родовой квартире и в строчках про капитана Иванова, и со своим поколением, и с нашей общей историей в целом (а не только с поэзией футбола в Серебряном веке или космической жертвенностью начала 60-х), – а я не обнаруживаю ничего, что тронуло бы душу или ум.
Герои Германа в этом фильме поражены неведомым "электричеством". Пост-образованцы; ничего не делают, только ходят туда-сюда – тусуются на каких-то бесконечных пати и болтают. Те, кто постарше, когда-то строили дом, теперь парализованы чем-то и лишь сожалеют о чем-то. Молодые – все, кроме Саши, которая отгораживается от мира, просто вынимая слуховой аппарат из уха, – зомби: сытые и убогие, совершенно уж бессмысленные; эльфы, в общем. Но те и другие – никакие. Как робот в квартире умершего олигарха: ездит по гладкому полу, а что делает, в чем помощник? Непонятно.
Возможно, это диагноз. Но мне здесь не жалко никого, в отличие от классических лишних людей русской литературы. И я не сжимаю в бессильном гневе кулаки – как тогда, когда читаю в Facebook про бесконечные, все новые и новые попытки нашего, так сказать, времени превратить лучших людей в лишних (называемых теперь, к примеру, сбитыми летчиками).
Не знаю, ощущает ли интуитивно автор фильма эту недостаточность. Видимо, да. Компенсирует ее упоминанием "химической природы чувств", вставляет почти в каждую новеллу страдающего ребенка, даже высказывается прямым вдруг текстом – словами в финале о какой-то новой жизни, и они звучат резким диссонансом к могучему собранию самого разного рода образов, расположенных с исключительной композиционной виртуозностью, визуальной красотой и отточенностью.
Но довольно быстро после начала равнодушный, как синтетическая реальность, фильм делается перечислительным, раздражает и к финалу просто утомляет.
"Градусник" ли он, показывающий температуру якобы общества – температуру трупа? Если да, то измеряющий состояние лишь самой поверхности.
Что ж, вполне может стать "дагерротипом" к 2057 году. Полюбоваться – и пойти Достоевского читать.
