Разумный черный куб и мозг из клеток крайней плоти. Художник и куратор Дмитрий Булатов о симбиозе искусства и технологий

В Краснодаре 16 и 17 сентября состоялся фестиваль науки, технологий и искусства GEEK PICNIC, одним из лекторов которого был художник и теоретик искусства Дмитрий Булатов. Его доклад назывался «Art & science: между быстрым и мертвым».

Денис Куренов поговорил с ним о взаимоотношениях искусства и технологий, о проектах, объект которых становится субъектом, а также о том, что мэром Краснодара и даже президентом России должен быть не болотный сапропель, а технически продвинутая крайняя плоть.

Дмитрий Булатов — художник, теоретик искусства, организатор выставочных и издательских проектов в области art & science и новых медиа. Его произведения были представлены на различных выставках и фестивалях, в том числе на 49-й и 50-й Венецианских биеннале (2001, 2003), Ars Electronica (ORF, 2002) и многих других. Член редакционных советов журналов по современному искусству DOC(K)S (Франция) и NOEMA (Италия). Дважды лауреат национальной премии «Инновация» (Россия, 2008, 2013). В 2014 году был номинирован на «Золотую Нику» фестиваля Prix Ars Electronica (Австрия) в разделе Visionary Pioneers of Media Art.

Когда мы говорим о взаимоотношениях искусства и технологий сейчас, то сразу вспоминаем о генной инженерии, робототехнике, нанотехнологиях и т.д. А что вы скажете об искусстве прошлого? Каких вы можете выделить художников, которые обращались в своем творчестве к новейшим технологиям современного им мира и строили вокруг них свою поэтику? Все ли художники так или иначе погружены в актуальные для своего времени технологии? Ведь мастерская художника эпохи Возрождения — это в некотором смысле инновационная для того времени вещь.

— Искусство, наука и технологии всегда были связаны между собой. Первобытные художники одновременно были и зоологами, и анатомами, и психологами — их настенные росписи отражают высокий уровень знаний о жизни. В учебниках по истории науки или искусства эти росписи рассматриваются как первые значительные вехи и там и там. То же самое — с технологиями. Художники бронзового века были первопроходцами в металлургии и материаловедении. При этом стремление к поиску новых материалов часто диктовалось желанием создавать новые объекты не только ради пользы, но и для красоты. Целые столетия можно причислить к истории развития техно-арта. Хотя бы потому, что на их протяжении люди разрабатывали инструменты и аппараты, доработка которых впоследствии способствовала возникновению современных технологий. Можно проследить много линий развития этой темы. Одна из моих любимых — пересечение живописи и биотеха в традиции бальзамирования трупов греками и римлянами в III–I веках до н.э. Или история заводных механизмов — так называемых автоматов Аллаха, созданием которых занимались ученые и художники эпохи арабо-исламского Возрождения IX-XI веков. Все это говорит нам о том, что культура — это всегда технокультура, а искусство — это всегда техноискусство.

Вы работаете в сфере т.н. art & science. Расскажите о том, как появился art & science и когда он выделился в некое самостоятельное направление в рамках современного искусства?

— Я уже вспомнил арабскую инженерно-художественную традицию, а есть еще индийская, китайская, греческая религиозная машинерия — пневматические гаджеты, автоматы и «волшебные театры». Все это отличные примеры, но если брать институциональные прецеденты, то каноничнее деятельности ордена иезуитов XVI–XVII веков трудно что-либо представить. Это была сеть — как мы бы выразились сегодня — междисциплинарных центров, которая объединила в своих рядах ученых, теологов и художников. С одной целью: технически опосредовать и многократно усилить традицию почитания религиозных образов при помощи различных устройств — всех этих волшебных фонарей, камер-обскур, микроскопов и т.д. К слову сказать, именно в это время и оформилась концепция современного техно-арта, которая, согласно основателю ордена иезуитов Игнатию Лойоле, заключается «в полезном созерцании образов Ада, дабы вера человека приобрела благочестивый характер». Мы видим, что современные технологии выполняют все те же функции субъективации, только на более высоком модельном уровне.

Если же говорить о времени, когда art & science принял актуальные формы, то я бы назвал 1950–60-е годы. Именно в этот период появились важнейшие работы пионеров кибернетического искусства — Гордона Паска и Эдварда Игнатовича, Николя Шеффера и Акиры Канаямы. В эти годы возникают знаковые институции — например, нью-йоркская организация «Эксперименты в искусстве и технологии» (Е.А.Т., 1966 г.), в работе которой принимали участие Билли Клювер и Роберт Раушенберг, или казанский коллектив «Прометей» (1962 г.), под руководством Булата Галеева прошедший путь до НИИ экспериментальной эстетики. К этому же периоду относятся и выставки, которые заложили основы современного техно-авангарда в системе искусств — «Кибернетическая проницательность» в Лондонском институте современного искусства (1968 г., куратор Яся Рейхардт) и «Программное обеспечение — Информационные технологии: новое значение искусства» в Еврейском музее Нью-Йорка (1970 г., куратор Джек Бернем).

А что можете сказать о российском art & science? Насколько он у нас развит? Не является ли art & science оскорбительным для верующих, патриотов и офицеров России?

— Начну с последнего вопроса. Я допускаю, что риторика технологического общества может выглядеть вполне оскорбительной для человека в целом. В том смысле, что сегодня под влиянием науки и технологий человек начинает рассматриваться как полигон по обретению различных нечеловеческих навыков. Технологии подобного вмешательства разнообразны — от робототехники и IT до нейро- и биомедицины. На очереди — замена элементов человеческого организма искусственными системами. Безусловно, человеку традиционному есть с чего оскорбиться! Ведь он сталкивается с беспрецедентной новизной — говорим ли мы о состоянии государства и экономики или о состоянии общества и человека. Очевидно, что искусство, рождающееся в подобных условиях искусственно оформленной жизни, не может не делать эту искусственность своей неизбежной темой. И этот процесс осмысления не имеет границ и национальных рамок.

Что касается российского art & science. Я по-прежнему считаю, что Россия не самая лучшая площадка для занятий технологическим искусством. Ситуация слишком токсична. По разным причинам, начиная с экономических и заканчивая социально-политическими. Но осознание этого факта ни в коем случае не должно останавливать молодых художников, желающих работать на территории art & science. Есть множество международных конкурсов и резиденций, в которых можно принять участие. В последнее время целый ряд российских институций проявил интерес к art & science — достаточно назвать Эрмитаж, Университет ИТМО, музей «Гараж», Сколково и Политех. На отечественной сцене появилось новое поколение ярких медиахудожников. Понятно, что на фоне международной активности это мизер. Но все же лучше, чем ничего.

Что сейчас находится в авангарде art & science? Какие пространства наиболее актуальные и востребованные?

— Я бы выделил два актуальных тренда. Первый — это все, что связано с искусственным интеллектом. Достаточно сказать, что главная тема этого года фестиваля Ars Electronica — одного из крупнейших европейских форумов технологического искусства — была обозначена как «AI: The Other I». На этом фоне очень заметен интерес художников к искусственным нейросетям. Одна из моих любимых работ на эту тему — проект Прокопа Бартоничека и Бенджамина Мауса «Иллер». Они построили машину, которая при помощи обученной нейросети сортирует речную гальку по геологическому возрасту, текстуре и цвету. Это очень тонкая работа, и неудивительно, что она стала призером фестиваля Japan Media Arts Awards. Неизменно актуален и тренд DIY («сделай это сам»), который уже не один год пользуется вниманием как художников, так и экспертного сообщества. В области art & science эти стратегии связаны не только с самостоятельно собранной электроникой, но и взломом типовых устройств. DIY-активизм также процветает и на стыке биологии и инженерии — DIYbio, DIT, Citizen Science, Food Hacking и множество других ответвлений объединяют художников и исследователей, которые декларируют открытость в науке и искусстве.

Дроны, секс-роботы, 3d-принтеры, печатающие органы, самоуправляемые машины… А ведь через десять лет нас наверняка ожидают такие гаджеты в широком смысле этого слова, о которых мы сейчас  и помыслить не можем. Насколько общество готово к технологическим вызовам современности? Адорно и Хоркхаймер показали, как из просвещенческих утопий вырос Освенцим. А Замятин представил антиутопию мира победившего сциентизма. В связи с этим интересно ваше отношение к научному прогрессу. Какими вы видите взаимоотношения революций в сфере науки и техники с человеческим обществом?

— Я уверен, что сегодня мы не можем позволить себе думать о новых технологиях исключительно в терминах борьбы добра и зла. Технологии — это не ангел и не дьявол. Но и не просто нейтральный инструмент, некое пассивное «расширение человека», как любят говорить об этом приверженцы инженерной парадигмы. Напротив, мы видим, что технические системы становятся все более и более автономными. Они активно вторгаются во все сферы нашей жизни. Это способствует осмыслению техники как самоцельной онтологической сущности, которая все более и более определяет человеческое развитие. В этих условиях особую ценность получают те художественные стратегии, которые направлены на формирование нового права человека — права переизобрести и переписать сами основы технологического мифа. Будь то прогрессистская риторика науки и новых технологий с их извечными обещаниями свободы и процветания или риторика дистопий в духе Замятина и Стругацких. Это право подразумевает возможность создавать новые формы и новые идентичности в полностью суверенной, артистической манере — но не в качестве протагонистов определенных историей нарративов, а в качестве их творцов.

Объектно ориентированные теории вкупе со спекулятивным реализмом серьезно проблематизировали само понятие «жизни» и «живого». Расскажите вкратце о том, кто и как сейчас видит водораздел между искусственным и естественным?

— Это одна из центральных проблем в области art & science. В 1980–90-е годы художники ставили под вопрос границы «живого» и «неживого», обращаясь к технологиям ИИ и искусственной жизни (ALife). Эти технологии требовали осмысления отношений между жизнью и множеством. В качестве моделей здесь использовались различные симбиотические системы, генетические алгоритмы, бактерии, «умная пыль» и т.д. В 2000-е годы технологии достигли нового уровня — они объединили цифровые компьютерные средства с влажной биологией живых систем. В рамках этой среды стало возможным получение «полуживых» произведений искусства, совмещающих в себе свойства живого организма (рост, изменчивость и т.д.) и технического изделия (серийность, дополненный функционал). Сегодня, с развитием синтетической биологии, микросистемотехники, электро- и нейростимуляции, клеточного программирования, делаются попытки выяснить, до какой степени мы готовы к смягчению границ между органическими и неорганическими агентами. При этом уже очевидно — все эти нечеловеческие субъекты производят реальность, в которой автономия, свобода выбора и креативность не будут считаться атрибутами только человеческого.

У наверняка знакомого вам философа Михаила Куртова есть статья о поэзии так называемых дорвеев — веб-страниц с автоматически сгенерированным текстом, созданным для повышения посещаемости рекламных сайтов. То есть это машинная поэзия, но она, в отличие от «Яндекс.Поэта», вообще не заточена под поэзию, и ее адресатом является не человек, а метод ссылочного ранжирования компании Google. И вопрос, кто в этом случае является субъектом художественного высказывания, остается дискуссионным. Происходит ли что-то подобное в сфере современного искусства? Становится ли технический разум художником-творцом? Есть ли такие художники или арт-группы, в которых состоят не люди, а искусственный интеллект?

— Да, конечно. Технологическое искусство — удобный материал для рассуждений об искусственных агентах, которые больше не обязаны ни «отражать» ни «репрезентировать» жизнь. Единственное, что им остается, это взаимодействовать с нами в едином процессе. Хороший пример на эту тему — проект американского художника Калеба Ларсена «Инструмент для обмана и убийства». Произведение Ларсена выглядит как простой черный ящик-куб, единственная цель которого — автоматически выставлять себя на продажу. Этот ящик периодически связывается с интернет-аукционом и проверяет, включен ли он в список лотов. Если нет, он сам открывает новые торги и назначает цену, на которой закончился прошлый аукцион. Когда куб узнает, что продан, он немедленно запускает новый цикл продаж уже от имени нового владельца. Одним из условий покупки этой работы на онлайн-торгах является соглашение, которое гласит, что новый владелец объекта обязуется тут же подключить его к интернету и не мешать ему снова выставить себя на продажу. По идее, такая прогрессия могла бы привести к росту стоимости этого произведения до заоблачных высот. Только каждый новый владелец куба вряд ли с этого извлечет выгоду — ведь он сможет обладать этим предметом в лучшем случае только на время транспортировки.

Мне всегда было очень обидно, что современное искусство хоть и обращает внимание на животных, насекомых, бактерии и прочие чудесные нечеловеческие, но живые вещи, но все же оно практически никогда не наделяет их художественной субъективностью. В связи с этим такой вопрос у меня. Может, и не по адресу. Знакомы ли вам художники или арт-группы, которые состоят не из людей или не только из людей, но из живых существ? 

— Чтобы обозначить нынешний уровень работы с материей, я приведу пример, который стал уже классикой art & science. Речь идет о совместном проекте под названием MEART австралийской группы художников SymbioticA и американских нейробиологов. Суть этого проекта сводилась к осуществлению коммуникации между разными компонентами т.н. «полуживого» художника. Одна его часть — мультиэлектродная матрица, на которой были культивированы корковые нейроны эмбриона крысы — находилась в Лаборатории нейроинженерии в Атланте. Нервная активность этих нейронов в режиме реального времени сообщалась механической руке. При этом сама рука с закрепленными на ней маркерами могла находиться где угодно. В итоге двигательные инструкции тысяч крысиных нейронов, переданные онлайн, заставляли руку рисовать некие картины — в зависимости от поступающей на эту нейронную матрицу информации. При этом общая задача проекта была сформулирована его авторами так: «Мы пытаемся создать сущность, которая со временем будет развиваться, учиться и выражать себя через искусство». Понятно, что перед нами — только прообраз, материал для размышления. Но в целом уже можно сказать, что если некоторое время назад требование Бруно Латура — наделение объектов «правом голоса» — еще рассматривалось как ироническое, то сегодня это уже свершившийся факт.

Краснодарские урбанисты прошлой осенью требовали выдвинуть на пост городского мэра болотный сапропель. Как вам подобная инициатива? Готово ли российское общество к таким политическим инновациям?

— В целом мне нравится эта идея. Однако я нахожу ее регрессивной, более подходящей для аграрных районов России. Настоящим поклонникам новых технологий я бы посоветовал обратиться к моему коллеге, австралийскому художнику Гаю Бен-Ари. В 2012 году на выставке технологического искусства Soft Control, которую я курировал в рамках «Культурной столицы Европы», он реализовал проект под названием In potēntia. В этом проекте художник трансформировал клетки крайней плоти человека в эмбрионально-подобные стволовые клетки, из которых в дальнейшем получил нейроны — то, из чего по преимуществу состоит наш мозг. Другими словами, он вырастил из клеток крайней плоти реально функционирующую нейронную сеть — аналог «биологического мозга». Почему бы нам в следующий раз не выдвинуть на пост главы города преобразованную и технически продвинутую крайнюю плоть? Я уверен, что ей было бы по силам справиться не только с обязанностями мэра Краснодара, но и с должностью президента РФ.