4 апреля 2009, 13:09 Ольга Шервуд

"Тарас Бульба": настоящий полковник

Режиссер Владимир Бортко бесстрашно поставил повесть Гоголя впервые в отечественном звуковом кино

Мало таких противоположных в литературе вещей, как роман "Мастер и Маргарита" и повесть "Тарас Бульба". Постороннему зрителю легко покажется, что экранизатору "городского" Булгакова (а также и не менее "городского" Достоевского) как-то не с руки немедленно после философско-фантастической прозы с кровавым подбоем браться за кровавый казацкий эпос. Но даром, что ли, Владимир Владимирович происхождением из Киева? Неужто зря он думал о "Тарасе Бульбе" уже много лет? Напрасно двухсотлетие Гоголя приближалось? Отнюдь нет. И выдал Российский канал Владимиру Бортко шанс – по совокупности обстоятельств, а главное – предвидя (прогнозируя, проектируя) государственный спрос на патриотическую тему в кино, официально неотделимую нынче от темы православной.

И Бортко, с присущими ему личной отвагой и темпераментом, почти воинскими, приступил к работе. Самым сложным, как мне представляется, был сценарий. (В титрах значится соавтор Игорь Матюшин; не станем гадать, кто это, но вспомним: в 2006-м Эдуард Володарский рассказывал в прессе о том, что это его сценарий собирается ставить Бортко, а музыку пишет Родион Щедрин; правда, в итоге композитором фильма оказался Игорь Корнелюк.)

Смачному гоголевскому тексту в мировой культуре эквивалент нашелся один – картина Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану" (1880-1891), за оживление которой, ставшее специальным фокусом, аттракционом фильма, нужно Владимира Владимировича сразу же благодарить – столь оно получилось естественным, а не вставным, номером.
Еще важно учесть, что Бортко не, допустим, Параджанов – и преобладания живописностью над логичным повествованием ему никто не простит. Что сама тема провоцировала размах, а богатство экзотической фактуры рвалось к тщательной проработке на большом экране. Что живопись маслом на полотне протяженностью в сто минут требовала совсем иной, нежели достаточной Репину, композиции и драматургии: той, где необходимы мотивировки. И тогда понятно, что авторам пришлось кое-что присочинить; право, странны упреки в таком досочинении от критикующих картину.
Ведь у Бортко нет оснований думать, что нынешний зритель, мыслящий настоящее кино исключительно как масштабное зрелище, читал целиком и хорошо помнит повесть Гоголя, из которой вошли в поговорку две-три фразы; это вам не "Шинель", не "Ревизор", не "Женитьба", не "Мертвые души", многократно уже интерпретированные в кинематографе и на театре.

Кстати, источники дают семь предыдущих экранизаций "Тараса Бульбы": российская (Александра Дранкова, 1909 – ровно сто лет прошло!), немецкая, французская, английская, итальянская, чешская; самая известная – 1962 года постановка Джея Ли Томпсона, совместное производство США и Югославии, где Юл Бриннер в заглавной роли просто неотразим с оселедцем где-то на макушке, а Тони Кертис изображает Андрия.
Так вот, зрители вряд ли помнят, что Тарас Бульба как персонаж – довольно неприятный тип (мы его невольно изрядно романтизируем). А как литературный герой, Бульба есть олицетворение "разгульной замашки русской природы" – вольной, "связанной ненавистью", стихии. Которая хоть и снабжена формальным ограничением (в фильме все, невидимый миру рассказчик особенно, постоянно поминают Христа, святую православную веру и все такое), но по сути своей далека от подлинно христианского поведения. Даже на костре старый отчаянный и жестокий казак Бульба – совсем не Жанна д´Арк.
С другой стороны, та модель исторического героя, которую породил и выкормил Голливуд, предполагает значительную унификацию и характеров, и поступков, и обстоятельств. Шаровары и чубы, как и прочие этнографическо-исторические детали, – лишь орнамент, все остальное обязано быть "ничего особенного". Иначе, считается, – зритель не поймет.
Короче говоря, присочиненные обстоятельства и сцены не грех, если они не чужеродны; здесь – нет.

То же самое относится и к "геополитике". Русско-украинско-польско-еврейская каша с казацкой огненной подливой, которая сварилась к XV веку и описана Гоголем, будет горяча еще как минимум лет сто: попробуй, тронь! Обидеться могут все, и один лишь точный градус условности, накинутой на бытовую достоверность (история! фактура! человечность!), способен остановить возможное закипание страстей.
Так, полагаю, Владимир Бортко и пришел к поэтическому строю своего фильма: от прозы, от своего нутра, от продюсерских задач, от аккуратной ответственности перед лицом дипломатических и прочих протестов. В прошлый раз, кто помнит, мы с вами обдумывали "Тайну Чингис Хаана" Андрея Борисова, который тоже из вполне кровавой истории извлек небесную синь и полет птицы в ней. Да, это все клише, но разве музыка написана не одними и теми же семью нотами?

Но зритель действительно далеко не всегда понимает и принимает возвышенную стилистику в нашем кино. Не замечает очевидное старание режиссера соблюсти правильную пропорцию прозы и картинки, отечественного "смысла" и голливудских приемов (им отдана полноценная дань не только в драматургии, но прежде всего в батальных сценах). Не видит превосходную живость и забытую настоящесть изображения (все натуральное, никаких грубых дорисовок), не говоря уж о красоте кадра: классный оператор Димитрий Масс наконец-то вернулся на киноэкран из сериалов и максимально изобретательно обошелся с каждой возможностью, предоставленной ему режиссером, природой, погодой, историческим временем и обстоятельствами действия. Не найдя оплошностей, зритель не оценивает и работу художников – в данном случае, это Владимир Светозаров, Сергей Якутович и Марина Николаева.
И даже чудный, что ясно, текст, столь редкий в кино, звучащий в кадре и за кадром (начитал Сергей Безруков), не вызывает благодарности публики. Я слышала – в зале разговаривали и смеялись в самых неподходящих местах. Почему? Да потому, подозреваю, что Бортко явно переборщил с патриотизмом и православием, почти утопив в них многие живые, истинно кинематографические, куски. А они есть и ставят "Тараса Бульбу" гораздо выше известных опусов "1612" Владимира Хотиненко и "Александра Невского" Игоря Каленова, не говоря уж про менее громкие, но тоже весьма нелепые так называемые историко-патриотические блокбастеры, а на самом деле – спекуляции.

Бортко однозначно не спекулянт, беда авторов такого рода и такого рода картин, как "Тарас Бульба", в другом. Совершенно определенная идеология в эти фильмы ощутимо вносится, даже если она вроде как и широким Днепром в прозе разлита. Ну не сочинял Гоголь по заказу Российского телевидения, а паче того – текущего момента! Свободно и бесстрашно описывал он шокирующие и теперь, на фоне пережитого человечеством в двадцатом веке, злодейства, которые еще хуже поддаются оправданию в "освободительном" или "государственническом", "объединительном" духе, чем, допустим, чингисхановские. Ибо казаки слишком далеко оставили свое отчаяние, неся одну лишь завоевательскую страсть, одну лишь месть.
Но никак же нельзя в центр киноповествования такого, какой избран, толка ставить двусмысленного героя, тем более – предводителя немалых народных сил. Вот вам и прокрустово ложе вроде как правильной идеологической посылки… Результат осмелюсь прогнозировать: ни одна из будущих картин замысленной патриотической программы не поднимется до "Андрея Рублева", и вовсе не потому, что Тарковского, увы, давно нет.

Прежде всего, в "Тарасе Бульбе" страдают актерские работы. Персонажи странно торчат из фона, будто фигуры застряли на полпути между барельефом и круглой скульптурой. Ощущение, что режиссер, озабоченный созданием эпоса, определял исполнителям какие-то иные, а не тонкие психологические задачи. Богдан Ступка вроде и предстает перед нами настоящим полковником – и колоритен, и брутален, и дикий, и мощь напоказ… Да второй раз, после месхиевской картины "Свои", удивляюсь: никаких чувств не будит артист при таком-то трагизме роли и всевозможном потенциальном разнообразии зрительских эмоций.
Сочувствуешь в фильме Владимира Бортко, если говорить по-крупному, только младенцу, над которым занесен клинок, польскому воеводе (отца панночки играет всегда европейски органичный Любомирас Лауцявичус) да еврею Янкелю: неизменно виртуозный Сергей Дрейден политкорректно и делает своего героя жалким и умным, но не жалким и жадно-страшным, как у Гоголя.

И, повторю, понятно, почему эти персонажи более живые: они ведь "не русские" и не произносят насильственно-подчеркнутых слов о любви к Родине, необыкновенной русско-казацкой силушке в народной груди и прочем. Моя догадка подтверждается вполне достойными содержательными молчаливыми планами Андрия, убиваемого отцом, и Остапа, терзаемого на плахе. Кстати, расправа Тараса с младшеньким решена настолько же удивительно бытово, насколько оправданно жестока и героична сцена пыток и смерти Остапа.
И совсем иным способом – совершенно последовательно в общем контексте картины – выполнена фреска с изображением смерти остальных казаков: в стилистике той самой высокой поэзии, почти оперы. Буквально с копьем в груди или уже по горлышко в огне страшенные мужики воспевают лихое товарищество и мечтают о том, чтобы после нас жили "еще лучшие, чем мы, и красуется вечно любимая Христом русская земля!". И тут уж или вы приняли сию манеру повествования – или нет, третьего не дано.

Однако найденной стилистикой режиссер будто и ограничивается, невольно доказывая: весь словесный пафос, вся риторика для него – совсем не главное в картине. Тем не менее, баланс все же кажется нарушенным. И лишь "вторым планом", под сурдинку, придавленные тяжестью идеологических потребностей, будто у режиссера не хватило времени и сил, или же отвергнутые за ненадобностью, звучат в картине пронзительные темы, которые могли бы сделать экранизацию по-настоящему актуальной и действительно очень серьезной.
Это диктат социума и диктат родителя, столь болезненные для молодых людей. Это единство и противостояние тела и духа, их сила и слабость. Безумная любовь как самое главное в жизни, что предать – страшнее смерти от рук отца. Античная трагедия детоубийцы, запредельный ужас бессильного свидетеля истязаний сына.

Все это непошлые, редчайшие вещи в нынешнем кино – на самом деле, гораздо более "воспитательные", нежели заклинания о "законах нашей земли" и тому подобных красивых вещах, которые вот уже в который раз из-за слишком прямолинейно понятой идеи превратились в сущую абстракцию.

Но Владимиру Владимировичу Бортко хорошо известно: фильм все равно – таков удел экранизаций великой литературы – переймет от нее черты и признаки классичности. Не пройдет и ста лет.