«…В преемственной связи с нашим историческим прошлым»

В казачьей воинской ментальности переход юноши в новый социально-возрастной класс воинов был связан с вхождением в мир предметов, наделённых особым смысловым содержанием. Комплекс необходимых для службы вещей определялся понятием «справа» – казачья воинская экипировка (14, с.194). По словам Б.А. Алмазова, «справа» для казака имела не только экономический смысл и ложилась тяжелейшим бременем на семью, но несла и более глубокое ценностное содержание (12, с.24). Попробуем рассмотреть представления о «справе» на материалах исторической картины мира кубанского казачества.

В рассказах старожилов кубанских станиц о казачьей службе нередко указывается на заботы родителей призывника по подготовке необходимого военного снаряжения. «Батько козака справлял сам, – говорил нам житель ст. Бекешевской Г.И. Васильев. – На службу справлять у него должен быть конь с седлом, кинжал, бурка» (26). В.П. Арапов, 1916 г.р., отмечал: «Отец куповал коня. Отец куповал седло. Отец куповал шашку… Всё было своё» (25). Г.И. Москаленко из ст. Переяславской рассказывал: «Бабушка говорила, што пригнали с под Ростова стригунка моему дяде самому старшему… и дед ему приготовил всю сбрую, там седло, и всё. Это и черкеска, и на лошадь нарыдники…» (21).

«Справа» была внешним проявлением физической и социальной готовности казака выполнять обязанности взрослого члена военной общины (2, с.99), свидетельством самодостаточности войскового мира (2, с.103).

Определённый внутренний смысл вкладывался в каждое понятие и предмет казачьей «справы». В народной картине мира богатырская сила составляет единство трёх величин: возможностей самого витязя, особенных качеств его коня и неповторимых свойств его оружия (10, с.68). Эта триада реализуется в развёрнутых сюжетах и подробных описаниях. В представлениях о «справе» также утверждается понятие о неразъединённости героя и коня, идея, согласно которой казак может исполнить свой воинский долг и осуществить предуказанный подвиг лишь с реальным оружием в руках.

Прежде всего, важное место отводилось боевому коню. Огромная роль коня в казачьей культуре прослеживается в её глубинных пластах. Жизненный цикл казака, сопровождаемый ритуалами от пострижения до погребения, весь маркирован его продуцирующей и охранительной функцией (11, с.195). Конь выступал непременным атрибутом полноценного воина-казака. Такие представления уходили своими корнями во времена рыцарской конницы, когда «пехотинец даже не считался воином, слово «miles» (воин) сделалось синонимом всадника»(1, с.6). М.И. Постоенко из ст. Чепигинской говорила нам: «Шоб обязательно вин (казак, - О.М.) был на коняке»(23). П.Е. Кролёв из ст. Темиргоевской, 1904 г.р., рассказывая, что «казаки у нас были геройские, такие храбрые», особо отметил необходимые атрибуты героев: «если хороший хозяин – покупает в государстве лошадь, и сумки, ну, всё военное… А если бедный – этому мало совсем… Кто если герой был, то и одёжа хорошая была…» (19). В.Д. Прощенко вспоминал: «Раньше, если вин козак – вин соби кохае, идэ в армию с конём» (22).

С высоким социальным статусом казака были связаны представления о подготовке коня для службы, его обучении, снаряжении, седлании. Традиционным сюжетом, имеющим параллели в эпосе и в сказочной прозе, является укрощение коня. Г.Д. Реус, старожил ст. Темиргоевской рассказывал: «Черкес один… у него баз был и… у него там табун специально для казаков. Табун он держал и у его покупали казаки. А как же его приведут с табуна, до его подойти нельзя,он кидаетья, биться. Два человека берут его. Тот с того боку. Тот с того и гоняют. Гоняют его. Возьмут только седло прицепят»(18). Г.И. Гречкин из ст. Бекешевской говорил: «Приводят коня с гор… Лет пять-шесть, жеребец… Сажает отец, дед. А до его ж не подступишься. Зверь! Ну, как даст плетью сзади: «Шо ж ты за казак, коня боисся, как же ты служить будишь?» Пока объездит. Хоть пан, хоть пропал, хоть коня приручи, хоть сам убейся. Такой закон был. Объезди, приучи коня» (27). В.Д. Прощенко вспоминал: «Раньше булы табуны таки. Идэшь, купуешь там такого змия, шо той… А потом приобласкается… Вот когда верховый закинул аркан за шею, его првязалы. Як ныбудь до дому довылы, а дома уже управляются» (22).

В народной картине мира боевой конь непременно обладает качествами, отличающими его от обыкновенной рабочей лошади. Г.Д. Реус рассказывал: «У меня отчим был. У него сын служил в казаках. Под Майкопом в живот ударило в семнадцатом году и его коня назад отдали. Правда, трошки нахрамывал, а такой умный был. По ноге стукнешь: «Мальчик, ложись!» - ложится. Сел пацан, толкнул и он встаёт. И умный, вот на степь поедешь, пустишь его пасть, раньше пшеницу пололи мы, он по пшенице ходит, пшеницу не трогает, а эту вот, осоть, молочай – это кушает. Такой умный был» (18). В.Д. Прощенко отмечал: «Должен быть (конь, – О.М.), як бы сказать, ны грузовык, а такой швыдкий, и лёгкий. Азиятска порода… Приучают так: пишол в развэдку, должен вин тихо стоять и дожидать своего хозяина» (22). М.Ф. Мануйленко из ст. Воровсколесской говорил: «Готовили специально (казачью лошадь, – О.М.)… Только хлопнул её три раза. Он раз, ложится. Уже учили, шоб в случае чего, штоб в атаку там или в наступление, штоб лошадь легла и можно было стрелять з за лошади. А потом, это, вольтижировка называется, скачки…» (24).

Историческими и социально-экономическими реалиями навеяны рассказы о браковании лошадей отдельской военной комиссией. Г.И.Васильев рассказывал: «Выбирали также ж, штобы конь был хороший. А в армию принимали тоже врачи. Привели коня в армию. Врачи провирилы: «Ны подходэ!» И по росту ны подходэ, и в другом… Забраковалы. Конь очень дорого стоил. Батько говорил, шо дед две пары быкив… продал за коня, шоб купыть одного коня… Повил оце ж на комыссию, комыссия признала, шо у його нога шой то лэчить надо. Ну, привёл до дома врача, пригласил, врач приходэ, як натэр йому спыну, чёрти чем йому натэр… И конь цэй примэрно с час стоял, сгрэб ногами, а тоди упал и конь издох. Батьке ж надо другого коня покупать. Сына ж не хочется в пехоту! Надо коня. Давай опьять собыраться. Остался гол как сокол. Всэ продал. Купыл ещё одного коня. С тем уже конём пошёл» (26). М.И. Постоенко вспоминала, как купил коня её дядя: «А кто ж зна, шо вин хилый такый, вроде ж хорошие, строевые, а комиссия кинулысь – ножки там нашли негожие, якую то болезнь. Нельзя, давай другого. Так в такие долги зализлы, ны дай Бог!» (23). Так идеальная характеристика казака-всадника, декларируемая системой ценностей, в народной картине мира вступала в противоречие с реальной жизнью. Искреннее следование общепринятым нормам и правилам в быту зависело нередко от материальных возможностей казачьей семьи.

Огромным духовным смыслом обладал справляемый казаком мундир – черкеска. Для казачества как военного сословия, мундир являлся знаком кастовости, избранности, отличающей казаков от «мужиков» (15, с.65). Старожил ст. Гастагаевской А.И. Дукин рассказывал: «У нас тут был один такой Довгай, казак… Так вон так, с кумом живёт рядом. Вышел утром, глянул, а по соседству парень был молодой такой. Он не казак, Третьяченко по фамилии. А он не казак. Он (Довгай, – О.М.) вышел и смотрит, а на кума говорит: «Кум, иди сюда, иди сюда». А тот одел, парнишка одел, у его (Довгая, – О.М.) сына попросил: «Дай форму одеть». Интересно ж было, подростку тоже хочется похвастаться. Ну, он одел там, черкеску, сапоги, на улицу и кружит. А этож, Довгай, вызывает кума: «Кум, иди сюда, иди сюда». Он: «Шо такое?» «Посмотри, шо то за пенёк стоит?» А он: «Та то ж Третьяченко сын! Тьфу, бисова душа, скинь, нэ позорь форму!» (20).

Мундир, писал один из военных авторитетов, «выделяет нас изо всего множества русского народа, служит видным для всех знаком того, что мы призваны Великим Государем на святое дело защиты нашей родины…». А «почему говорят, что служба наша честная и святая? Потому что для пользы общей мы жертвуем нашей кровью и жизнью» (13, с.84). Это понятное каждому объяснение подкреплялось и известными словами Евангелия: «Больше сея любви никтоже имать, да кто душу положит за други своя». Справляемый казаком мундир был не просто знаком почёта, но и ежеминутным напоминанием о необходимости теперь жить, подчиняя всё личное требованиям долга, а в случае нужды – не раздумывая, отдать жизнь «за други своя». Таким образом, казачья форма делала конкретной, зримой старую рыцарскую заповедь: «Знатность обязывает»(13, с.85).

Вид казачьей черкески пробуждал воспоминания о доблестном боевом прошлом отцов и дедов. Офицер штаба Кубанского казачьего войска П.П. Орлов писал в начале ХХ в.: «В черкеске прадеды и деды наши делали походы, покоряя под высокую руку Белого царя непокорных горцев, в жестоких схватках, кровью своей и кровью неприятеля обагрили они свой этот костюм и стал он с тех пор для нас, их потомков, святыней-реликвией, так много говорящей уму и сердцу казачьему… Украшенная символами, приобщающими её к мундиру русской армии, установленная затем как мундир повелением монарха, черкеска облагородилась и, перестав быть «поганой нехристианской одеждой», «проклятущей чекмениной» стала национальным мундиром кавказского казачества, много говорящим всему мало мальски образованному свету и ярко и резко выделяющим кавказского казака из общей массы казачества» (8, с.282-283).

Офицеры Терского и Кубанского казачьих войск, собравшиеся в октябре 1911 г. в Тифлисе для обсуждения предполагаемых изменений, писали в своём заключительном акте: «Форма обмундирования, преследуя удобства для ношения ея, вместе с тем, должна быть возможно красивее и изящнее, а также быть и в преемственной связи с нашим историческим прошлым, когда наши деды и отцы в борьбе с врагами добывали славу, которой мы, их потомки с глубокой к ним благодарностью пользуемся» (16, л.39). Наряду с опытом прошедшей русско-японской войны и существующих законоположений о форме, казачьи офицеры советовали при выработке изменений учесть «мнения, вкусы и потребности кавказского казачества, а также сложившиеся в массе его взгляды, обычаи и традиции» (16, л.39).

Несмотря на плохую приспособленность черкески, папахи и бешмета к условиям позиционных войн начала ХХ в., кубанцы вовсе не желали их полной отмены (6, с.190). Длинная черкеска «справного» конного казака была символом полноценного воина. Короткие же черкески пластунов, в которые шли в начале ХХ столетия во многом из-за бедности и невозможности «справить» коня, не считались «настоящими». Не случайно комиссия 1911 г. предлагала длину черкесок для конных и пеших частей войска установить одинаковую. «Казаки пешего состава, – говорилось в документе, – стыдятся носить короткую черкеску; будучи же по необходимости одеты в неё, вызывают в станицах по своему адресу насмешки и остроты, способные убить дух и возбудить отвращение к форме, а вместе с тем и тому виду оружия, какому таковая присвоена; короткая черкеска вызывает в казаке только жалобу на свою несчастную долю-судьбу, бросившую его в ненавистный и конфузный, по мнению казачества, пеший состав с черкеской по колени, которую он и будет носить только на службе, дома же в станице никогда не оденет» (16, л. 43).

Интересны в плане народных представлений и материалы дискуссии, возникшей в 1909 г. по поводу необоснованных требований в форме одежды, предъявляемых начальством казакам. Вопрос поднял представитель Кубанского казачьего войска в Государственной думе подъесаул Бардиж. В своей речи в Думе он обрушился на отдельных строевых начальников, которые, по его мнению, преследуя зачастую «только одни зрительные эффекты, возлагают на казаков совершенно ненужные расходы» (17, л. 2). Однако в Кубанской области своего депутата не поддержали, и прежде всего атаманы отделов. Атаман Кавказского отдела, например, писал, что «каждый казак уже давно знает, какие предметы строевого имущества он должен иметь по закону, и всё это имущество справляет у себя в станице. Требований безусловного единообразия в форме никогда не предъявлялось, а наблюдалось только за тем, чтобы одежда была годная для дела, да пригнана на нём более или менее сносно, хотя в этом последнем отношении за неимением в станицах хороших мастеров приходится встречать большие затруднения. Папахи от казаков хотя требуются и не согласно описанию, приложенному к пр.В. В. 1885 г. за № 199, а немного больше, пышнее, но казаки сами этого желают, а таких папах, какие установлены, они не носят даже дома в повседневной своей работе» (17, л. 12). Атаман Лабинского отдела подчёркивал: «В сундуках их (казаков, – О.М.) – каких только цветов нет бешметов и черкесок, и в этом я вижу не вкусы отдельных начальников, а именно полную свободу нижних чинов в выборе цвета и материала… Они очень следят за модой; стоит одному-двум казакам в сотне сделать себе верх на папаху, положим, зелёного цвета, как через неделю у всех будут такие верхи; сошьёт кто-нибудь из кумача шаровары… и через несколько дней на джигитовке Вы увидите всю сотню в красных шароварах и это безо всякого с Вашей стороны, не только пожелания, но и ведома. Не в этом ли подъесаул Бардиж усматривает произвол со стороны строевых начальников? Тогда спрашивается: что же заставляет казаков делать себе офицерские пальто, галуном обшитые офицерские бешметы, тужурки, покупать калоши и проч.?» (17, л. 16). Атаман Екатеринодарского отдела свидетельствовал: «Не приходилось быть требовательным и относительно покроя черкесок, потому что невозможно достигнуть того, чтобы казаки, рассеянные по разным станицам и пользующиеся доморощенными портными для шитья одежды имели бы обмундирование совершенно одинаковое. Непременно окажется у одних черкесок выкат несколько больший, у других меньше; газыри будут пришиты несколько ниже и несколько выше; полы, как у черкесок, так и у бешметов в особенности, будут разной длины; ширина рукавов тоже не будет одинаковая… За цвет приходилось браковать только форменные кавалерийские бешметы, верхи на форменных папахах и погоны, потому, что, например, красного цвета и сукно малинового цвета бывают слишком разнообразных оттенков. А казаки так не изощрились в распознавании цветов, что оранжевый цвет принимают за красный, а гранатовый, розовый и лиловый за малиновый» (17, л. 17).

Свидетельства атаманов отделов показывают, что казаки в определённой степени сами диктовали «моду» и «фасон» своей форменной одежды. В этом проявлялась «народность» мундира кубанского казачества.

Распространённым приёмом героической характеристики, её видимым, внешним атрибутом в народной картине мира выступает великолепие и неповторимость справляемого казаками оружия. Особая ценность и превосходное качество шашки и кинжала отмечаются разными способами. В первую очередь, это обычные эпитеты, указывающие на остроту, крепость, прочность клинка, описание украшений на нём. В песенном творчестве казаки любуются своим оружием. Например, шашке посвящали такие проникновенные строчки: «Паслужила, ты, стальная, / На турецких галавах, / Аддахни ж типерь, радная, / В чёрных хозавых нажнах! / Ты сироткай адинокай / Нежно гладишь грудь маю. / И работаю жестокай / Атличалася в баю. / Лишь, бывало, агласицца / Пирид фронтом: «Шашки вон!» / Ты, как светлая зарница / Выхадила из ножон» (5, с.142). Краевед Ф.С. Дергунов писал, что казачьи семьи ст. Ладожской бережно хранили холодное оружие, «здесь издавна царила возведённая в культ любовь к личному оружию» (4, с. 32).

Не меньшее значение имела и «генеалогия» оружия: его происхождение, принадлежность его прославленным воинам, победы, одержанные с его помощью. Добывая поначалу шашки у горцев, казаки знали, что черкесы любили разрывать могилы и курганы, оставленные генуэзцами, находили в них «рыцарские доспехи и мечи, которые переделывали в шашки» (9, с. 545). «Кому же могли принадлежать эти останки, как ни воинственным пилигримам святой земли, сложившим на их земле свои кости и своё оружие», – вопрошал В.А. Потто (9, с. 545-546). В народном сознании доблесть прежних рыцарственных владельцев клинка как бы переносилась на его нынешнего обладателя. Эти представления роднили казачество с рыцарской системой ценностей. В англосаксонском рыцарском эпосе «меч Виглафа, например, это laf – наследственное сокровище, которое принадлежало многим прославленным воинам и которое станет достоянием его потомков. Меч осуществляет непрерывную преемственность поколений, оставаясь неизменным воплощением героического поведения, передаваемым из отдалённого прошлого в будущее» (7, с. 96-97). «Добывая оружие в кровавых боях, когда над телом убитого завязывались схватки, – писал В.А. Потто, – и смерть одного влекла за собою гибель десятка других, прежде, чем удавалось завладеть оружием, казак не мог не дорожить подобной шашкой. И действительно, имя владельца какого-нибудь знаменитого клинка становилось известным не только в станице, но и в целом полку, возбуждая зависть, а подчас и недоброжелательство. Один путешественник рассказывает, как старый казак, одиноко доживающий свой век в отставке, предлагал ему купить у него шашку. Клинок был превосходный, настоящий терс-маймун, и рубил гвоздь, как сахар. Показывая шашку, вытащенную им из какого-то подполья, старик предварительно запер двери и огляделся кругом, чтобы его не подслушали. На вопрос, как ему не стыдно продавать такую шашку, казак отвечал: «А куда её передать? Детей у меня нет, а держать такую вещь мне одинокому старику небезопасно. Я уже пустил славу, что сбыл её на правый фланг, да все как-то не верят, все будто присматривают за мною. Долго ли до греха!» (9, с.546-547).

Знаменитый своей богатой родословной клинок определял в известной мере достоинства его нового владельца. Казак с такой шашкой в народных представлениях был готов к подвигам не только в силу своих личных качеств, но и как воин, причастный к доблести рыцарей ушедших поколений. Избранность оружия находила в народной картине мира отражение и в избранности героя, в их предназначенности друг другу. Родословная оружия удостоверяла достоинства казака, свидетельствовала о присущих ему изначально, независящих от него самого выдающихся качеств. Видимо, хорошо понимая это обстоятельство, 24 апреля 1901 г. Николай II повелел «казаков Кубанского и Терского казачьих войск не неволить иметь оружие казёного образца и, не стесняясь однообразностью его, разрешить казакам выходить на службу с доставшимися им от отцов и дедов шашками и кинжалами, лишь бы это оружие годно было в боевом отношении» (3, с.8).

Таким образом, «справа» в исторической картине мира кубанских казаков наделена признаками, весьма значимыми для воинской ментальности. Конь, мундир, оружие являлись составляющими героической сущности их владельца, подчёркивали его избранность, принадлежность к благородному служилому сословию. Красота, изящность, ум боевой лошади, великолепие одежды и вооружения в рассказах и песнях казаков не всегда совпадали с реальным положением дел в казачьих семьях ХIХ – начала ХХ в. Но сложившиеся установки на идеальную историческую конструкцию диктовали стереотипы поведения, обеспечивали духовную связь и преемственность поколений.

Примечания

1.        Бегунова А.И. Сабли остры, кони быстры…(из истории русской кавалерии). М., 1992.

2.        Бондарь Н.И. Воины и хлеборобы (некоторые аспекты мужской субкультуры кубанского казачества) // Православие, традиционная культура, просвещение. Краснодар, 2000.

3.        Гаденко К.П. Описание формы обмундирования и снаряжения казаков Кубанского и Терского казачьих войск. Ст. Уманская, 1913.

4.        Дергунов Ф.С. История станицы Ладожской. Краснодар, 2000.

5.        Караулов М. Песни, поющиеся в станице Галюгаевской, Моздокского отдела, Терской области // Сборник материалов для описания местностей и племён Кавказа. Тифлис, 1901. Вып. 29.

6.        Матвеев О.В., Фролов Б.Е. Очерки истории форменной одежды кубанских казаков (конец XVIII в.-1917 г.). Краснодар, 2000.

7.        Мельникова Е.А. Меч и лира: Англосаксонское общество в истории и эпосе. М., 1987.

8.        Орлов П.П. Сборник рассказов и статей. Екатеринодар, 1911.

9.        Потто В.А. Кавказская война: В 5 т.; Т. 4. Турецкая война (1828-1829 гг.). Ставрополь, 1993.

10.     Путилов Б.Н. Героический эпос и действительность. Л., 1988.

11.     Рудиченко Т.С. Конь в традиционной казачьей культуре // Первая общероссийская научно-практическая конференция «Казачество как фактор исторического развития России». Санкт-Петербург, 19-21 ноября 1999. СПб., 1999.

12.     «Слава Тебе, Господи, что мы – казаки!» Памятка. Вып. 2. Сост. Б.А. Алмазов. СПб., 1992.

13.     Смирнов А. «Солдат должен быть украшен». Военный мундир как символ // Родина. 1995. №1.

14.     Ткаченко П.И. Кубанский говор. Опыт авторского словаря. М., 1998.

15.     Фролов Б.Е. Мундир кубанских казаков как историко-культурное явление // Первые кубанские литературно-исторические чтения. Краснодар, 1999.

16.     Государственный архив Краснодарского края (ГАКК). Ф. 318. Оп. 6. Д. 130.

17.     ГАКК. Ф.396. Оп. 1. Д. 9771.

18.     Полевые материалы Кубанской фольклорно-этнографической экспедиции 1997 года (ПМ КФЭЭ-1997). Станица (Ст.) Темиргоевская Курганинского района (р-на) Краснодарского края (кр.). Аудиокассета (А/к) № 1242. Информатор (Инф.) Реус Георгий Демидович, 1913 года рождения (г. р.).

19.     ПМ КФЭЭ-1997. Ст. Темиргоевская Курганинского р-на Краснодарского кр. А/к № 1244. Инф. Кролёв Пётр Евстафьевич, 1904 г. р.

20.     ПМ КФЭЭ-1997. Ст. Гастагаевская Анапского р-на Краснодарского кр. А/к №1355. Инф. Дукин Александр Иванович, 1911 г. р.

21.     ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Переяславская Брюховецкого р-на Краснодарского кр. А/к № 2604. Инф. Москаленко Григорий Матвеевич, 1927 г. р.

22.     ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Чепигинская Брюховецкого р-на Краснодарского кр. А/к № 2631. Инф. Прощенко Владимир Данилович, 1914 г. р.

23.     ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Чепигинская Брюховецкого р-на Краснодарского кр. А/к № 2633. Инф. Постоенко Мария Афанасьевна, 1915 г. р.

24.     ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Воровсколесская Андроповского р-на Ставропольского кр. А/К №2707. Инф. Мануйленко Михаил Фёдорович, 1925 г. р.

25.     ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Бекешевская Предгорного р-на Ставропольского кр. А/к №2754. Инф. Арапов Василий Петрович, 1916 г. р.

26.     ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Бекешевская Предгорного р-на Ставропольского кр. А/к №2755. Инф. Васильев Григорий Иванович, 1918 г. р.

27.     ПМ КФЭЭ-2002. Ст. Бекешевская Предгорного р-на Ставропольского кр. А/к №2755. Инф. Гречкин Григорий Иванович, 1926 г. р.