Что-то горит, никто не говорит. Очерк из Пролетарска, где девятый день тушили нефтебазу

18 августа дроны атаковали нефтебазу в Пролетарске — небольшом городе в 160 км восточнее Ростова-на-Дону. Спустя сутки губернатор сообщил о десятках пострадавших пожарных (пятеро в реанимации). Потушить пожар не удалось и спустя неделю. 27 августа главред Юга.ру Александр Гончаренко приехал в Пролетарск, чтобы сфотографировать катастрофу и пообщаться с местными жителями.

«Замок»

4:50. Впервые вижу дым примерно за 8 км по прямой: подъезжая к Пролетарску от Сальска, ближайшего крупного города. Вид на северо-восток, и плотный шлейф дыма застилает рассвет. Вожусь со штативом ради долгой выдержки.

5:05. От въездного знака в 4 км до нефтебазы видны детали: минимум два источника дыма, один отчетливо горит. Обочина, штатив, опять несколько смазанных дублей.

5:10. На границе жилого района и поля, отделяющего дома от нефтебазы, пропускной пункт — в 1,5 км от пожара. Грузовик с пулеметом, один из полицейских с автоматом, другой останавливает мою машину.

— Куда едете?
— К нефтебазе.
— Нельзя! Разворачивайтесь.

Аргументы о СМИ отсекает наотрез: «Здесь режим ЧС».

Не трачу время, еду назад. Рядом несколько четырехэтажек с закрытыми подъездами и без общих окон. Возвращаюсь ко въездному знаку, где приметил проселочную дорогу у озера.

5:20. Передо мной искусственные водоемы и кварталы Доротдела — района, названного по дорожно-ремонтному строительному управлению.

Небо все светлее — огонь видно все хуже. Штатив, телеобъектив, опять много брака.

Возвращаюсь на трассу и проезжаю поворот к нефтебазе на север.

5:30. Поднимаюсь на мост с железной дорогой в 2,5 км. Справа видны крайние дома жилого сектора.

6:05. Листья деревьев удивительно чисты — без слоя гари. Видимо, она оседает значительно дальше.

6:25. От крайних жилых домов поднимаюсь на ж/д полотно и иду до знаков о нефтепроводе «Транснефти» в 1,7 км — здесь я делаю самые близкие и последние снимки горения.

Успеваю сделать через монокуляр несколько фото на старый айфон и снять четвертое — самое близкое — видео.

Оборачиваюсь к машине, оставленной на ухабистой дороге вдоль ж/д: патрульная машина стоит за моей, двое полицейских идут ко мне. Я машу им фотоаппаратом, забираю штатив и спешу навстречу.

Полицейский, который развернул меня на КПП:

• угрожает отобрать фотоаппарат и изъять снимки,
• требует паспорт, удостоверение прессы, водительские и регистрацию транспорта,
• говорит следовать за ними и ждать участкового для объяснительной.

Сразу даю все документы и без оговорок соглашаюсь следовать и все-все объяснять — это всегда смягчает и успокаивает сотрудников правоохранительных органов. На заднем сиденье, где ищу бумаги, кладу фотоаппарат: надеюсь, о нем забудут — подставной картой памяти я не озадачился.

6:35. Еду за полицейской машине к КПП, сказали ждать участкового. Теперь там больше людей и в форме, и в камуфляже, и в гражданском. Один в хаки забрался на грузовик сфоткаться за пулеметом. Смотрю из своей машины, я — единственный в респираторе.

Полицейский, который досматривал документы у ж/д и передавал данные по телефону, прогулочным шагом возвращается ко мне, и мы спокойно разговариваем через открытое окно:

— Я же сказал вам — нельзя, ЧС!
— Понимаю, но у всех своя работа… Подумал, что запрет только на съемку вблизи.
— Да я понял, что этим [задержанием] все закончится — все же 9 лет работаю… Я ж вас видел — круг туда, круг сюда [показывает рукой направления моих разъездов к озеру и к ж/д и жилым домам у поля]. А потом о вас сообщили жители, заявление приняли в участке — так что мы должны реагировать.

6:40. Участковые приезжают быстро, сажусь в их уазик, опрашивают подробно, но по делу: издание и должность, где редакция, когда приехал и один ли, для чего снимаю, чья техника и т.п.

Старший записывает данные из документов и мои объяснения. Младший изредка комментирует, с интересом, без агрессии:

— Из Краснодара-то! У вас что, плохие новости там закончились?
— Мы очень много пишем о хорошем!

Ловлю себя на мысли, что заявление может показаться неискренним от журналиста, приехавшего за 350 км снимать в сумерках пожар, пылающий девять дней и ранивший 50 пожарных. Уточняю: «Мы правда стараемся как можно больше писать о хорошем». Младший удовлетворенно кивает.

7:00. Разбираемся с объяснительной, прочитываю — все адекватно моим словам и максимально корректно, подписываю и меня отпускают.

Мой старый ноутбук работает только от сети, и чтобы отправить фото в редакцию, надо ждать открытия какой-нибудь кофейни, а их в Пролетарске мало.

Решаю скоротать время самой безопасной задачей: еду в город искать, где 23 августа загорелись гектары камышей и огонь охватил жилые дома.

По официальной версии этот пожар не был связан с произошедшей в тот же день второй атакой дронов на нефтезавод. Неофициальных версий о такой связи мы не нашли; вероятно, ее действительно нет.

Переулок (!) Колпакова тянется 3,1 км через весь Пролетарск от реки Чепрак на юге, вдоль ее русла, прерывается железной дорогой, за ней сближается с руслом — где и горели заросли камышей — и дальше теряется в полях у северной границы города.

По неверному адресу я приезжаю в другой — южный — конец переулка и узнаю у рыбака, где был ландшафтный пожар. Еду через весь город на север — со всеми немногочисленными светофорами дорога занимает около 10 минут.

7:50. Нахожу пострадавшие дома и огромное выжженное пространство вдоль пересыхающего русла реки.

Обугленные здания и обгоревшие деревья заметны на двух кварталах по Колпакова от улицы Островского до Чернышевского (их имена подбадривают!) — в 5 км по прямой от нефтебазы. Но дым от нее, конечно же, виден в небе и здесь.

Снимаю, почти не надеясь пообщаться с погорельцами. Так и не встречаю никого, даже соседей. Хотелось пообщаться о выплатах, которые администрация пообещала пострадавшим: по 15 тыс. рублей 21 человеку.

«За полностью утраченное имущество первой необходимости выплата составит 150 тыс. рублей, за частично утраченное — 75 тыс. рублей».

8:10. Иду к машине ехать в кофейню, открывшуюся в 8.

Звонит участковый — не уехал ли я уже? Объясняю, где и что делаю. Он говорит, что скоро приедут, так как начальник хочет опросить подробнее, узнав о моей административке за участие в несанкционированном митинге в 2018 году. Я обещаю ждать на месте и обязательно рассказать о митингах, хоть и не припомню их именно в том году.

8:30. Приезжают вдвоем на том же уазике. Рассуждаю, как же не повезло городку: с одной стороны нефтебаза горит, с другой — заросли. И осторожно завожу речь о позиции властей, мол, «это возгорание не связано с тем, которое ликвидируют в Пролетарском районе [на нефтебазе], очаги находятся друг от друга на расстоянии в 5 км».

«Да разумеется не связаны», — говорит старший и, осматривая выгоревшие гектары между домами и элеватором, поясняет: «Здесь же нет стратегических объектов, зачем сюда бить».

Быстро теряют интерес к ландшафтному пожару и переключаются на митинги. Отвечаю, что помню посещение гражданином в 2016 или 2017 годах, постдворцовые митинги 2021-го посещал уже корреспондентом по работе, а в 2022-м — опять в роли гражданина, без цели освещать и без удостоверения прессы, только с паспортом. Переспрашивают о последнем.

— 24 февраля 2022 года.
— В связи с чем?
— В связи с началом специальной военной операции в Украине.
— Митинг был за или против?
— Против.

Буднично кивают и уточняют детали: от Триумфальной арки на Бабушкина шли по Красной до краевой администрации, там погасили фонари и задержали почти всех — человек до ста, долго держали автобусах на парковке УМВД на Чапаева, почти всех задержанных, в том числе меня, отпустили после объяснительных.

В разговоре выясняется, что старший служил в Краснодаре, когда Красную еще перекрывали. Атмосфера еще теплеет. Спрашивают, «общались ли физически».

— То есть с применением силы?
— Да.
— Нет. В автобусах даже о кино болтали [с полицейскими].

Старший спрашивает младшего, поедет ли тот в уазике или пересядет ко мне.

— Да зачем, нормальный же, сам доедет.

«Процесс»

8:40. В участке меня проводят в кабинет, сажусь в древнее кресло, с икеевского диванчика напротив старший смущенно убирает подушку, запихнув ее в шкаф у моего кресла. Кондиционер очень старается, так что поглядываю на плед, почему-то оставленный на диване.

Кафка крепчает.

В шкап закидывают папки с бумагами, дверца не закрывается; полицейские, заходящие в гости к моим знакомым, либо игнорируют меня, либо высмеивают во мне «типичного журналюгу» или длинные волосы; обсуждают, куда перейти работать и «как там, если опять мобилизация»; из коридора доносится женский смех, и старший дивится: «Смотри-ка, с утра Катьку развлекает», — а потом объясняет другой коллеге бюрократию с экспертизой конфискованной водки.

Развлекая себя за рутиной, старший рассказывает мне о годе в Краснодаре — он застал, как сносили угнетающие его старые серые здания училища, а курсанты перевозили столы и кровати на Красина.

— Теперь построили президентское, красивое, большое, с беседками. А тогда выйдешь зимой — ваш влажный климат этот — и все вокруг серое, так уныло. Вот был недавно — сгоревшая еще тогда пожарная часть на Северной так и стоит.
— Напротив кадетки — с тех же пор заброшенная дореволюционная мельница.
— …а вот Красную не перекрывают, а все кафе — дорогие.
— Да, не перекрывают с пандемии, а с СВО — из-за антитеррора.
— Вообще не знаю, что делать в Краснодаре. Ну если работа есть — ладно, работать где угодно можно… Но улочки узкие, зарплаты низкие…

Поработав за компьютером, старший куда-то уходит. За обшарпанным столом напротив меня все это время молчал младший.

— По СВО позиция не поменялась?
— Нет.
— Радикально не выступаете?
— Нет, быстро понял, что сразу окажусь в тюрьме и никакого толка не будет [как от гражданина]. А в издании мы стали гораздо меньше писать о [СВО]: можно передавать только одну позицию — властей и Минобороны. Иначе оштрафуют за дискредитацию или фейки, а то и заблокируют.

Он спрашивает и слушает без агрессии, скорее — с легким (или скрываемым) любопытством. Поэтому я подробнее разъясняю редакционную политику и самоцензуру:

— …но есть узкие серые зоны. Например, ваша трагедия: из-за масштаба и уникальности события власти не могут его скрыть, поэтому можно попробовать осветить его с большего числа точек зрения. Например, с точки местных жителей.

«Они же не украинские СМИ или иноагенты. Никто не запретит тебе передать слова жителей РФ…» — добавил бы я, но интерес начал угасать, и я решил поумерить разъяснения. К чему-либо, хоть как-то связанному с пожарами или хотя бы с моими попытками их освещать, разговор не возвращается.

Вскоре кабинет покинул и младший. Я начал задремывать, но появился не знакомый мне участковый, возможно, сменивший младшего. Он привел женщину лет 60-ти, которую избила и обматерила коллега по «Магниту». Уборщица требовала пресечь такое поведение кассирши, и полицейский с трудом вытягивал подробности причинения оскорблений и телесных.

— Мне так и говорить, как она меня материла?! Да я так не умею! Так не говорю! Там мат перемат, хером за хер…
— Пишите со звездочками, пробелами, но нам нужно установить оскорбления. Я же там не был…

Этот разговор блуждал кругами. Я опять соскальзывал в сон на своем кресле за спиной уборщицы. Проходя мимо, кто-то бросил кому-то в коридоре: «Да [распутная], [залюбила] меня». Уборщица обрадовалась: «Вот так материла!» Я выпал из дремы, рассеянно улыбнулся, но спохватился, вспомнив о до сих пор не отправленных снимках.

Благо, меня уже давно никто не замечал. А я следил только за тем, чтобы держать глаза закрытыми и отдыхать.

10:00. Старший зашел в кабинет и позвал за собой. «Наконец-то к главному», — подумал я, но участковый молча вывел меня на улицу и, растерянно улыбнувшись, извинился за то, что так долго держали. И буркнул о совещании, на котором начальник. Я сказал:

— У вас есть мой номер, он сможет позвонить мне и все узнать.
— Да-да, ну мы поняли: ты парень нормальный, журналист, не террорист. Все.

Он по-свойски протянул мне руку, я пожал ее почти не мешкая и сонно поплелся к машине. В кофейню! Точнее — на поиски ее.

«Классовые отношения»

10:55 Coffee Mood приютилась в автобусной остановке «Поворот на Пролетарск». Есть и розетка, и даже вай-фай, так что 650 мегабайт улетают бильд-редактору быстрее, чем я допиваю латте и съедаю баунти.

Мы всего в 2,7 км по прямой от дымящейся нефтебазы, но девять дней назад ни бариста, ни ее коллеги не видели ничего особенного. Отключаю ноут, и только тогда она робко говорит: «Слышали громкие… ну… взрывы». Смотрит испуганно. Расспрашивать еще не хватает духу.

Проезжаю въездную стелу, фотографирую с дымом на фоне: его видно в небе из любой точки города, а здесь не найти ракурс с небом без дыма.

Дальше по улице Первомайской — общежитие со стихийной Z-агитацией.

11:25. По той же улице я еду в центр — к районной администрации, памятнику Ленину и кинотеатру «Орион». Там расположился штаб «Добровольной народной дружины», но самих дружинников «там нет», а в штабе базируются сотрудники МЧС. Разговаривать со мной они отказываются, отправляя за разрешением к замглаве администрации Ирине Будыльской, курирующей ДНД.

Рядом с кинотеатром — словно выехавший из «Черного зеркала» фургон МЧС с обтекаемым текстом: «В ходе тушения пожара предельно допустимая концентрация вредных веществ в воздухе не превышена. Угроза населению г. Пролетарска отсутствует. Принимаются меры по ликвидации пожара». В ходе тушения — не превышена. А в ходе горения?

Вопросов становится больше, когда поджарый мужчина невозмутимо кладет руку на дверь администрации передо мной.

— Вы куда?
— К Ирине Федоровне.
— А… ну с этим [кивает на фот] лучше не соваться.
— Ну что ж — его не спрячешь в карман.
— Ладно. Второй этаж, там приемная [показывает пальцем вверх].

В роскошной приемной слева дверь главы (закрытая), справа — зама (открытая). Представляюсь секретарю, она молча направляет меня рукой в открытый кабинет.

Будыльская смотрит зло. Я говорю, что к ней меня направили из штаба за разрешением комментировать пожар. Не успеваю представиться — она отрезает: «Комментариев не будет». Называю свое имя, издание, должность, объясняю, что хочу поговорить с людьми, тушащими пожар или хотя бы помогающими тем, кто тушит.

— Нет, нет, никаких комментариев.
— Но вы понимаете, что тогда я расскажу о вашем отказе комментировать?
— Идите к главе, пусть он разрешает. А то все переврут, и я крайняя.
— Когда смогу поговорить с главой?
— Не знаю, его сейчас нет.
— А сколько не будет?
— Не знаю.

Публикацией этого диалога ее не впечатлить. Перевру я его или нет, ее не волнует. Официальный запрос она не требует. Козырей нет. Прощаюсь.

Стою между кинотеатром и администрацией, думаю, куда дальше. Подъезжает буханка, мчсники грузят в нее упаковки 1,5-литровых бутылок. Кружа здесь в ближайший час, я увижу эту сцену еще два раза.

11:50. В городке жизнь кипит. Напротив администрации рынок, множество магазинчиков и общепит. Все без масок, кто-то гуляет с детьми, кто-то бегает по ежедневным делам.

На углу Пионерской и проспекта (!) 50-летия Октября жадно отвлекаюсь на заброшенное здание с мясной вывеской.

Возвращаясь к машине, замечаю на аллее посреди проспекта двух старшеклассниц, обсуждающих что-то в связи со своими смартфонами. Они соглашаются на несколько вопросов. Они не знают никого, кто прямо связан с катастрофой, а все новости узнают из интернета: в основном VK, по запросу «новости Пролетарска», меньше — из телеграм-каналов.

— Как относитесь к заявлениям властей о том, что воздух чист?
— Не верим! Когда убираешься и моешь тряпку, вода вся черная. Такого не бывает обычно.
— Но маски никто не носит?
— Неа.

Хотя власти напоминали «пользоваться увлажненными масками <...> для недопущения проникновения в дыхательные пути продуктов горения. Скот необходимо держать в закрытых загонах».

Благодарю школьниц и еду в МЧС.

К этому моменту я тоже давно без респиратора. В городе гарью почти не пахнет, но у кофейни на трассе пахло сильно. Хотел ли инстинктивно не выделяться на фоне безмасочно местных? Вряд ли это помогло.

12:00. Управление МЧС и пожарная часть на Матвеева, 21. Долго стучусь в закрытую дверь пожарной части на Матвеева. Открыл грузный мужчина. Он слегка удивился моему визиту, но быстро собрался и давай про «комментариев не будет». Ладно.

Нужны еще снимки с дымом над городом. Сделать их несложно: смотря на восток, дым видно из любой точки. Вот еще народное творчество, внедряющее георгиевсколенточные Z и V в рекламу частного бизнеса.

А вот — соцреалистический ДК, из него выходят сотрудницы, которые, едва заметив камеру, тут же бросаются с вопросами, зачем и что я снимаю. Самоконтроля пока хватает, и мне верят, что я не заморский шпион, а по моим пейзажам вряд ли наведешь артиллерию.

Припоминаю три многоподъездные пятиэтажки близ администрации и направляюсь туда подождать открытую дверь, чтобы снять панораму города из общего окна.

12:15. Припарковался, жду. Во дворе — дырявый тетрис из гаражей, но есть и беседка. К ней подходят две пожилых женщины, усаживаются и что-то неторопливо обсуждают. Подхожу к ним, жду, пока обратят внимание, представляюсь журналистом, спрашиваю о пожаре.

— Нет, мы ничего говорить не будем. Сказали нам — не рассказывать ничего.

И тут же уточняют: «А мы ничего и не знаем!» Понятно. Возвращаюсь к подъездам ждать двери.

И вижу, как мою машину блокирует гражданская, но из нее выходит полицейский в форме, на ходу надевая фуражку и грозно спрашивая, что я здесь делаю. «Опрашивал жительниц, искал ракурсы для фото».

Он кому-то звонит, упоминая «этого журналиста из Краснодара», — «везде ходит, тревожит людей». Приказывает ждать. Конечно.

По обрывкам его созвонов кажется, будто он обескуражен тем, что его коллеги утратили ко мне всякий интерес. Замявшись, что-то ищет в смартфоне, убирает его и решительно подходит ко мне:

— Мой вам совет — уезжайте отсюда.
— Понял.

Ага, теперь — официально: «воспрепятствование законной профессиональной деятельности журналиста путем принуждения <...> к отказу от распространения информации». Статью он сам знает. А мне второе предупреждение не требуется.

«Настал час Мучительной Переоценки происходящего. Гонка определенно шла полным ходом. Я стал свидетелем старта, вот пожалуй и все. И что теперь? Нанять вертолет? Лезть обратно в вонючий джип? Мотаться по пустыне и наблюдать, как эти шуты проносятся мимо контрольных пунктов? По одному за полчаса...?»

Обещаю себе перечитать Томпсона, а пока редакторка, сопровождающая меня онлайн, советует напоследок заглянуть к Островскому и Чернышевскому — вдруг все же застану погорельцев на Колпакова.

13:05. По пути снимаю характерный вид на город и дым с моста над железной дорогой в 5,5 км от горящей нефтебазы.

Никаких погорельцев, зато едя от Колпакова к выезду, мельком вижу такой же уазик, на котором участковые утром забирали меня из этого же района. Как пел Захар Прилепин, пора валить.

13:25. Переулок Колпакова выводит прямо к въездному знаку на северной окраине — в 6,2 км от нефтебазы. Дым видно везде. А, как известно, нет дыма без огня паранойи.

13:35. «Дайан, я покидаю Твин Пикс, теперь уж точно». Почти всю поездку, руля машиной, я надиктовывал войсы моей коллеге — на них построен этот репортаж. В одном из последних я говорил, что дым отчетливо виден от реки Маныч — в 12 км от пожара.

Но больше не снимал — спешил в Сальск, чтобы поесть и скинуть вторую партию фоток. А потом — пять часов до Краснодара.

Постскриптум. «Превращение»

26 августа, 23:50. Гостиница «Колизей» в Сальске — кошмар туриста, рай таксидермиста. Там я переночевал перед днем в Пролетарске.

На главной двери — реклама службы по контракту, в коридоре напротив моего номера — фотка байкеров с флагом «Единой России».

Пока администратор записывала паспортные данные в амбарную тетрадь, я рассказал, что завтра на заре поеду снимать репортаж о горящей нефтебазе. Продолжая записывать, она нашла в смартфоне видео, где метров с 20-ти сняты обугленные искореженные цистерны, некоторые продолжали гореть. Снимавший видео говорил: «15 лет строили — за неделю ухандокали». Завтра, покидая Ростовскую область, увижу, что это видео опубликовали коллеги.

А пока администратор закрывает его в своем вотсаппе и говорит, что слышала, будто ударили по Волгодонску.

— Не знаю, фейк или нет… Но вообще страшно…

Тогда мы не знали, что в ночь на 28 августа беспилотники зажгут еще одну донскую нефтебазу — в Каменск-Шахтинском, и она продолжит гореть 30 августа, когда опубликуем эту статью.

Ты всегда на шаг позади.