«В девяностых России впервые дали подышать». Игорь Шулинский — о своем журнале «Птюч» и о Граале, который мы все потеряли

Создатель культового «Птюча» Игорь Шулинский рассказал порталу Юга.ру о своем журнале и о девяностых — короткой, но особенной эпохе в жизни России.

Весной 2017 года Краснодар с лекцией посетил известный писатель и журналист Игорь Шулинский. Он презентовал свою книгу «Странно пахнет душа» и рассказал о «невидимых художниках и писателях девяностых годов». Мероприятие организовал клуб «Культпросвет».

Это интервью я взял у Шулинского на следующий день после лекции. Тогда оно опубликовано не было, однако прошедшие три с половиной года, на мой взгляд, делают прозвучавшие в нем акценты еще более громогласными.

Журнал «Птюч» — это ежемесячный партизанский глянец, появившийся в 1994 году и ставший одним из символов вольницы девяностых годов. Шулинскому и его коллегам удалось сделать достоянием мейнстрима такие темы, о которых всего за несколько лет до этого, казалось, нельзя было говорить вовсе, — сатанизм, гомосексуальность, наркотики, групповой секс и т. д. Лейтмотивом интервью была очевидная пропасть между свободой слова девяностых и «закручиванием гаек» образца 2017 года.

Спустя три с половиной года «закручивание гаек» приобрело больший масштаб. Мы были свидетелями «пенсионной реформы», уголовных дел за мирные протесты и посты в соцсетях, «дела Голунова» и еще десятков, если не сотен инфоповодов, актуализировавших пропасть, которую мы обсуждали с Игорем в интервью.

Для меня оно ценно как воспоминание об эпохе «Птюча» с невиданной для России свободой, как тоска по этой свободе и попытка понять, почему она исчезла, а также как напоминание: Цинциннат, учил нас Набоков в «Приглашении на казнь», рано или поздно будет освобожден, потому что все тюрьмы и тюремщики созданы из картона.

«Птюч» открыто писал о многих темах, разговор о которых сейчас воспринимается чуть ли не как экстремизм… Как думаешь, если бы «Птюч» выходил сегодня, какие бы проблемы у него были?

— Да такой глянцевый журнал сейчас, наверное, просто невозможен. Вот о наркотиках мы писали много, например. Причем гораздо более вольно писали, чем это можно было. Такая эпоха была. Весь этот «героиновый шик» в глянце. Наркотики преподносились тогда в некотором роде как элемент очень сладостной жизни. Был такой момент, перегиб времени. Хотя, оказавшись там снова, я бы делал то же самое.

С так называемой пропагандой гомосексуализма наверняка тоже были бы проблемы.

— Я вообще не могу понять, как гомосексуализм можно пропагандировать. Он либо есть, либо нет. Заставить человека быть гомосексуалистом при помощи глянцевого журнала… Ну не знаю, может, если сложить его в трубочку…

На мой взгляд, задача журналиста — это писать правду о тех вещах, которые есть в мире. Сейчас с этим, конечно, уже легче — можно погуглить, и все. А тогда мы были одними из тех, кто пытался рассказать правду о том, что окружает всех нас.

Про сексуальные отношения у нас были очень откровенные материалы, да. Мы даже издавали книжки. Знакомили читателей с целым рядом авторов, некоторые до сих пор, кстати, у нас нормально не изданы. Мы были первыми, кто публиковал Уильяма Гибсона, Чарльза Буковского, Уильяма Берроуза и Аллена Гинзберга. Эти имена уже на слуху. Но есть и те, кого до сих пор нормально не издали. Денниса Купера, например. Очень жесткий хороший писатель. Или романы Дугласа Рашкоффа. С известной сценой группового секса под экстази.

Сейчас такое, наверное, только Митя Волчек [главный редактор издательства KOLONNA Publications Дмитрий Волчек — прим. Юга.ру] выпускает. Глубочайшее уважение к нему испытываю. Митя — удивительный, очень мощный человек. Пола Боулза для меня открыл.

С религией у «Птюча» тоже отношения были не лучшие…

— Да, мы дико антирелигиозными вообще были. И, конечно, тогда не могло быть случая а-ля Pussy Riot, такое только в страшном сне можно представить. Вообще, мы тогда почти над всеми издевались. Над судьями, над прокурорами, над милиционерами. Очень антимилицейскими были, да. Как-то у главного нарколога страны такое ироническое интервью брали.

Во всем этом, кстати, есть какая-то политическая позиция, идеологическая платформа?

— Нет. Я и сейчас, и тогда занимал четкую позицию на этот счет. Я до сих пор считаю себя представителем массмедиа. Пусть они и умирают в этой стране, но я все равно принадлежу к ним. И я считаю, что человек, который профессионально работает в массмедиа, не имеет права принадлежать к какой-либо политической платформе. В моей жизни и не было никогда такого политического влияния. На русском языке, по крайней мере.

Если говорить ретроспективно о каких-то политических лидерах или партиях — в Англии там или в Америке, например, — то я мог бы, наверное, отыскать тех, кто бы мне нравился. В России никогда не было политической истории, которая могла бы меня захватить. Но, даже если бы она и была, я бы старался не поддаться ее искушению.

А разве этот бойкий и задорный нигилизм «Птюча» не тяготеет к анархизму?

— Да, я, когда тебя увидел, сразу понял, что ты об этом заговоришь. Чтобы я такой сказал: «Да, мне нравится анархизм». Но, знаешь, нет. Мне не нравится анархизм. И Кропоткина я не люблю.

А вот это общее недоверие к институтам власти — это у «Птюча» не от анархизма разве?

— Нет, совсем нет. Я бы вообще хотел на самом деле испытывать доверие к власти. Знаешь, внутри себя я очень буржуазен. Это дикое счастье, когда ты зарабатываешь деньги своим хобби, своими интересами, а не тем, что ты там служишь кому-то, работаешь на кого-то. Это все очень подрывает анархизм.

Когда ты понимаешь, что у тебя что-то получается и что-то приходит, ты тут же заинтересован в том, чтобы это сохранить. Чтобы твои дети ходили в хорошую школу, чтобы в стране были хорошие клиники, чтобы были грамотные и работающие институции, а не продажные менты повсюду. То есть, как что-то ты начинаешь получать, тебе сразу хочется это сохранить. Такая отвратительная мещанская зараза влетает в твоей организм. Поэтому, знаешь, я не анархист. У меня очень рано все это начало получаться.

Можешь вспомнить этот момент, когда ты осознал, что все начало получаться? Вот проснулся ты и понял это.

— Да, я хорошо помню этот момент. Был 96-й год, мы выпустили журнал с «Иванушками International» на обложке. Очень большой тираж тогда был. И еще вместе с журналом мы выпустили аудиокассету тех же «Иванушек» с ремиксами от диджеев на песню «Тучи». Многие нас прокляли после этого. Но на следующий день я проснулся, и мне на счет — нет, тогда и счетов-то не было — мне наличными привезли большие деньги. Вот тогда я со своими партнерами по «Птючу» понял, что у нас действительно все хорошо получается. Мы заработали очень большую сумму.

А на следующих номерах журнала это не сказалось? Не стали выпускать более, как ты сказал, буржуазные номера? Не стали меньше рисковать, боясь потерять деньги?

— Нет, ни в коем случае. Мы постоянно воевали из-за этого с коммерческим директором. Иногда даже не разговаривали по месяцам. Она продавала рекламу и, конечно, постоянно пыталась вывести меня на определенные компромиссы. Но я на них не шел. Сейчас, кстати, может быть, и пошел бы. А вот тогда не шел. И, может быть, это и хорошо. Мы добивались меньших финансовых результатов, чем могли, но зато «Птюч» превратился в легенду.

Так что нет, благосостояние не ведет к компромиссам в плоскости культуры и искусства. Оно ведет к житейским компромиссам. В душу проходит змея мещанства. Но в журнал мы ее не пускали.

Ты вот сказал про легендарность «Птюча». А когда ты и твои коллеги поняли, что делаете легендарный журнал? Было вообще такое?

— Знаешь, никогда такого не было. Формула очень важная есть пастернаковская: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать». Это не просто красивая фраза, это действительно так. Когда делаешь что-то, ты должен делать это из-за кайфа, который получаешь. Сам ты не можешь понять, классно это или нет. Вот когда книжка вышла моя [«Странно пахнет душа» — прим. Юга.ру], я у всех своих друзей спрашивал: «Это говно или не говно?» Я не понимал сам. Хотя это моя профессия, я же филолог. Я этих книг в своей жизни прочел так много. Одних критических статей написал, наверное, тысячу. И что, я не понимаю, что такое хорошо? А вот здесь — да, не понимаю.

Легендой был «Птюч» или не легендой — мы не понимали. Мы просто делали, что нам нравится. И получали от этого кайф.

Закрыли журнал, когда этого кайфа больше не было?

— Да, хоть мы и говорим в интервью, что закрыли «Птюч», потому что закончилась эпоха, на дворе стоял 2003 год и т. д. На самом деле мы закрыли журнал, потому что перестали получать кайф от того, что делаем. Еще можно было, конечно, протянуть несколько лет, как тот же «ОМ», да. Но мы посмотрели друг другу в глаза и поняли, что устали.

А эпоха действительно в тот момент уходила? И что это была за эпоха — как бы ты ее описал?

— Тогда закончилась эпоха девяностых. Ведь всегда эпоха чуть позже заканчивается. ХIХ век закончился ведь не в 1901 году, а когда первая мировая война началась. Вот и девяностые закончились где-то в 2005 году, наверное.

Как я могу описать эту эпоху? Впервые в истории российской культуры, российской политической жизни, вообще в жизни России этой стране дали подышать. Мы дышали. Вот так бы двумя словами это написал. Это было время, когда мы дышали.

Я вот очень хорошо помню юношеский свой период. Когда мне было 18, 20, 25 лет. Я очень хорошо это помню. И это был отвратительный период. Это было время советской власти. А я не знаю, что может быть хуже советской власти. Только фашизм, наверное.

И вот то, что я сейчас вижу, — это та же советская власть. Только переодетая и умноженная на необразованный коррумпированный латиноамериканский капитализм. Там была советская идеология, а тут просто дикий капитализм.

А когда начались девяностые? Когда советская власть стала трещать по швам?

— В 85—87 годах. В «Огоньке» тогда появились стихи Гумилева. Да и не только Гумилева, тогда вообще много чего печатать стали. И, конечно, важная веха — появление в Питере клуба «Танцпол» [импровизированный клуб, открытый в 1990 году питерскими художниками в сквоте на Фонтанке, 145, — прим. Юга.ру]. В этом году вышел фильм «Эпоха танцев», очень советую посмотреть. Там рассматривается и показывается как раз все это. Это особое отношение к танцам. Не музыка, не развлечение, не три хлопка, три притопа — это была часть культуры. Как ритуальные танцы древних майя, как крутящиеся дервиши в Конье. Впервые такое осмысление этого процесса у нас было, на мой взгляд.

Вот собирались в квартире все, кто к этому был причастен, — Тимур Новиков [художник, в 1982 году создавший группу «Новые художники» — прим. Юга.ру], Георгий Гурьянов [художник, музыкант, участник группы «Новые художники» и барабанщик группы «Кино» — прим. Юга.ру], братья Хаас [Алексей и Андрей, пионеры российского диджеинга, создатели клубов «Танцпол» и «Тоннель» — прим. Юга.ру]. «Гагарин-Party» [серия московских рейвов, первый из которых прошел в декабре 1991 года — прим. Юга.ру] еще можно вспомнить, конечно. Это важные вехи для становления девяностых, а началось все во второй половины 80-х годов.

Твоя книга «Странно пахнет душа» — это как раз портрет той эпохи, да?

— Изначально я пытался написать именно документальную книгу, фотографический портрет той эпохи. Но потом понял, что очень многие обиделись бы. Ну что, писать о ныне знаменитом режиссере и его гомосексуальных опытах? Или рассказывать, как ныне знаменитый и обласканный всеми политик нюхал в туалете кокаин? Многие из того окружения уже в других ипостасях выступают, иные чуть ли не в прямо противоположных. Все-таки некоторые истории должны отлежаться. А некоторые и не должны быть написаны вовсе.

Поэтому я решил прибегнуть к художественной образности и написал книгу о расплате. Знаешь, жизнь устроена так, что за любую вещь, даже за хорошую, тебе приходит счет. Он может прийти позже, задержаться, поменять направление, затеряться, но он всегда найдется и придет. И вот мне захотелось написать про девяностые и про то, чем они закончились. «Странно пахнет душа» — она об этом, о тяжелом наказании, которое дается человеку в виде сумасшествия или потери разума. О том, как люди в девяностых танцевали, веселились, пытались быть свободными, пытались любить, пытались работать так, как они хотят, и т. д. Но заканчивается все это крайне трагично.

То есть да, это книга о том времени, хоть она и художественная. Главная задача для меня была — это в одежде романа выпустить книгу о девяностых.

А что можно почитать еще про ту эпоху? «Корпорацию счастья» Хааса? «Роман в стиле техно» Ильи Стогова?

— Стогова я вообще никогда не посоветую читать, это очень плохая литература. У Хааса тоже средняя с филологической точки зрения книга, конечно. Но у Хааса очень интересные истории, и он правдиво описывает то, что было. Поэтому «Корпорацию счастья» рекомендую всем, кто хочет познакомиться с историей танцевальной музыки в России. Интересно, справедливо и любопытно это все там показано.

А роман Стогова не правдив?

— Знаешь, я вот Стогова помню всегда как мальчишку с бутылкой пива и со спутанными волосами… Он ведь писал книги не потому, что не мог их не писать, а потому, что хотел стать популярным. Вот он приходил к нам в журнал и говорил, напишите о моей книге, пожалуйста. Мы ему отвечаем, твои «Мачо не плачут» не очень нам нравятся. А он такой: «Ну да, я понимаю, что это говно, но вы меня просто похвалите, а я на обложке напишу, что «Птюч» рекомендует».

И вообще, Стогов — он не был в сердцевине процесса. Вот Хаас был, да. И потому его взгляд интересен, он был внутри всего этого, он знает, о чем пишет. А Стогов был на периферии, был мальчишкой, который даже кофе не подносил. Читать человека, который пишет из такой позиции, мне неинтересно. Может, это и правдиво, но для меня лично неинтересно.

А еще есть свидетельства тех, кто был в сердцевине процесса?

— Если говорить о документальных, то боюсь, что таких книг, как «Полутораглазый стрелец» [мемуарная книга Бенедикта Лившица, в которой дается портрет эпохи русского футуризма — прим. Юга.ру], все-таки нет. Но есть много художественных произведений. Стихи Саши Дельфинова, книги Павла Пепперштейна, Сережи Ануфриева. Скоро выйдет альманах «Невидимки», я там выступаю как главный редактор, и в нем как раз будут такие произведения.

А что ты, как человек поколения девяностых, думаешь о сегодняшнем молодом поколении?

— Я не могу найти новое поколение. Я очень теряюсь, и мне почему-то кажется, что оно затерялось как-то, что я его не вижу. Вижу отдельных людей, но вот так сказать, что вот оно — новое поколение, — я не могу. Вот как раньше было — панки там собирались у нас на квартирах, слушали своих Television, The Clash, The Stranglers; или хиппи, например, с их длинными волосами. Вот это были поколения, да.

Сейчас все стало так фрагментировано, что нет таких поколений поколений?

— Знаешь, я вот провожу много времени в Европе, и там я вижу это поколение, оно есть. Везде там есть — в Берлине, Дюссельдорфе, Париже.

И как бы ты это поколение описал?

— Они идеализированны, мягкотелы, предельно гуманистичны, что, наверное, их погубит, но это будет все-таки красивая смерть. Они очень социально активны, они ответственны, они такие фукуямовцы, скажем. Я не могу сказать, что положительно их оцениваю. Но я вижу это поколение, понимаю, как с ним работать, понимаю, какую литературу они потребляют, и т. д.

Но здесь, в России, этого поколения нет. И нет ничего, что бы сформировало какие-то признаки поколения. Было поколение девяностых, нулевых, десятых… А теперь все, больше нет поколения. Такое ощущение, что идет вымирание пространства, а вместе с ним и вымирание какого-то человеческого ресурса. Идет превращение из человека в животное.

Когда ты приезжаешь в европейские города — в тот же Лондон, например, — видишь, что город меняется. Не был три месяца там — и видишь, что город изменился. А приезжаешь в Краснодар… Сталкиваешься с энтропией. И не просто в философском смысле, а с энтропией в человеческом смысле. И все это очень грустно.

«Птюч» был глянцевым журналом. Тогда это, наверное, было самым оптимальным способом общения с той аудиторией. Сейчас же у нас эпоха соцсетей. Как ты к ним относишься? У тебя же, по-моему, нет аккаунтов нигде. Почему так?

— Мне не очень нравится быть в социальных сетях. Как механизм, как прием они, конечно, потрясающи, это да. Но мне просто не очень нравится существовать в таком потоке, я там некомфортно себя чувствую. Умберто Эко, по-моему, писал об этом. Все ждали, когда же это появится, а когда появилось, оказалось, что людям говорить-то и нечего.

И снова продолжу о девяностых. Сейчас проводится множество мероприятий, где эту эпоху вспоминают. Многие пишут ностальгические книги. Девяностые как бы мумифицируются. Но прошло ведь совсем немного лет. Большинство людей, которые составляли нерв той эпохи, живы, многие еще даже молоды. И складывается ощущение, что вместо того, чтобы что-то делать сейчас, все эти люди погружаются в уютные воспоминания, скорбят об утерянном Граале, о потерянных девяностых...

— А мы просто действительно потеряли этот Грааль. У нас был шанс, а мы его прое*али. Был шанс что-то делать, делать ошибки, рваться вперед, умирать. Человек, для того чтобы учиться и развиваться, должен иметь возможность делать ошибки. Кьеркегор же говорил, что свобода — это обморок греха. И вот если лишить общество свободы, возможности быть в обмороке греха, ситуация становится стерильной, все становится как в вакууме.

Так что люди смотрят на девяностые и вспоминают это дикое время, когда все было возможно, когда все было замечательно.

Почему же шанс прое*али? Что делали не так?

— Ирина Прохорова [литературовед, главный редактор журнала и издательства «Новое литературное обозрение» — прим. Юга.ру] хорошо об этом писала. Мол, мы все бросились заниматься творчеством, а нужно было идти в правовые структуры, становиться условными Гавелами и что-то решать. Нужно было строить институты, а мы прое*али это. Те, кто был на коне, ушли в какие-то культурные процессы, личные истории, обогащение, бизнес. А построением общества, всеми этими скучными делами стали заниматься другие. И вот мы видим, что из этого получилось.