Петр Павленский: О политическом искусстве, репрессивных механизмах и свободе

21 июля 2015, 09:42 Краснодарский край Денис Куренов

15 июля Санкт-Петербурге началось рассмотрение дела художника-акциониста Петра Павленского, который обвиняется в вандализме в связи с акцией "Свобода".

В феврале 2014 года акционисты выстроили баррикаду из покрышек на Мало-Конюшенном мосту и подожгли ее в поддержку украинского "Майдана".
"Горящие покрышки, флаги Украины, черные флаги и грохот ударов по железу — это песня освобождения и революции. Майдан необратимо распространяется и проникает в сердце Империи. Борьба с имперским шовинизмом продолжается", — сообщалось в манифесте акции "Свобода".

Полиция задержала Павленского и еще двух участников акции. А в марте Следственный комитет возбудил уголовное дело по ч. 2 ст. 214 УК РФ, которая предусматривает наказание вплоть до трех лет колонии.

Портал ЮГА.ру поговорил с Петром Павленским о политическом искусстве, работе с механикой репрессивных аппаратов власти, коммерциализации искусства, диалогах со следователем и о журнале "Политическая Пропаганда".

Ваши акции осуществляются сначала как непосредственное действие, а затем еще и как разматывание определенного клубка последствий. Скажем, акция "Свобода" продолжилась уголовным делом, которое сейчас рассматривается судом. Является ли уголовный процесс частью самой акции (или может даже акционистского проекта) "Свобода"? Или надо разделять Ваши акции и их последствия?

— Все-таки акция — это то, что происходит в какое-то определенное время. У нее есть временные рамки, есть момент, когда она заканчивается. Это действие, которое завершается, когда правоохранительным органам удается его нейтрализовать. Но через желание этой нейтрализации представители власти сами вовлекаются в акцию, становятся ее непосредственными участниками.
Когда акция завершена, блокирована, то запускаются уже иные процессы. Начинается следующий этап, который, конечно, связан с акцией, но уже не является ее частью. Этот этап — более тотальный уровень ликвидации неудобного информационного события. Возбуждаются всякие дела — уголовные и административные — идет борьба на другом уровне. И это столкновение для меня имеет очень большое значение.

Дело, которым я занят, это не просто серия эпизодических акций. Я занимаюсь политическим искусством. Акции — это только часть, один из фрагментов действия.

В тот момент, когда возбуждаются административные или уголовные дела, когда органы власти переходят к следующему этапу нейтрализации события, начинается процесс по утверждению границ и форм политического искусства. Уголовные или административные дела позволяют проникнуть внутрь механики этого аппарата власти. И уже там начинается борьба с бюрократической машиной. Это столкновения с судами, следственными комитетами, прокуратурой.

Власть навязывает нам такую модель поведения, согласно которой любые конфликты с правоохранительной системой — это проблема, которую нужно избежать всеми возможными способами. Спрятаться, убежать, эмигрировать и т.д. И такую модель поведения надо изменить.

Столкновение с правоохранительными органами — это не столько проблема, сколько начало борьбы за утверждение границ и форм политического искусства (в моем случае). Акция уже прошла и после нее начинается борьба за то, как ее именовать. И если эту борьбу оставить, то она попросту будет проиграна. Акция будет названа преступлением, сумасшествием, или какой-нибудь еще патологией. Для меня конец акции не является окончанием процесса действия, — это переход на другой этап столкновения.

Т.е. объектом Вашего искусства является репрессивный аппарат власти?

— Скорее, материалом. Повторюсь, я понимаю политическое искусство как работу с механикой власти. Ведь что такое власть? Власть — это методики контроля и управления, которые осуществляются при помощи определенных инструментов и рычагов. И из этих инструментов и рычагов, среди которых СМИ, психиатрическая, правоохранительная, судебная системы и т.д., и состоят аппараты власти. Внутри этой механики и среди этих инструментов и происходит моя работа в политическом искусстве.

И этим политическое искусство, на мой взгляд, отличается от других типов поведения в пространстве искусства, связанных с политикой. Есть "искусство о политике", в котором идет работа с атрибутами власти. Эту работу можно осуществлять с помощью инсталляций, коллажей, фотографии — всего того, что потом окажется в контексте галерей, выставочных залов.
Художники в этом случае затрагивают политические проблемы, но эта работа ведется в абсолютно ином контексте — в контексте учреждения выставочного пространства. Она никак не соприкасается с механикой аппаратов власти. И в этом как раз и есть фундаментальное отличие политического искусства от "искусства о политике".

При этом я думаю, что "политическое искусство", попадая в определенный контекст, может легко превращаться в "искусство о политике". Например, при экспонировании фото или видеодокументации на выставке, или в контексте другого политического режима.

Насколько, по-Вашему, политическая проблематика вписывается в историю российского искусства?

— Вся история российского искусства — это история столкновения человека и власти. Если посмотреть на нашу классическую литературу, то там эта проблема отчетливо прослеживается даже в канонических произведениях, входящих в школьную программу. Радищев, Рылеев, Чернышевский, Толстой и многие другие.

После революции политика входит и в центральную повестку в пространстве визуального искусства. Это были Малевич, Николай Пунин, и Филонов с его учениками. Через искусство нонконформистов и тех, кто не хотел работать оформителем декораций системы Советской власти, эта нить проходит и до современной России, где политическим искусством занимаются преимущественно акционисты. Значительными явлениями были и группа "Война", и, безусловно, Pussy Riot.

Группа Pussy Riot как раз и создала ситуацию конфликта, который породил меня как единицу действия. До того как власть начала проводить над ними карательный процесс, я занимался немного другими вещами.

Вы выступаете не только как критик аппаратов власти, но и как критик институционального искусства, искусства выставочных залов и галерей.

— Институциональное искусство — это ведь специальная сфера. Институции работают как серьезный фильтр и аппарат для нейтрализации высказывания. Ведь практически нельзя увидеть аутентичное, подлинное высказывание художника в среде институционального искусства.

То, что именуется высказыванием художника (в виде выставки, например) — это результат большого компромисса между идеей, желанием, видением художника и фильтрами кураторов, менеджерского состава и всех остальных, вплоть до чиновников, от которых существование каждой конкретной институции зависит.
Это довольно громоздкая машина, в которой все находятся в зависимости от настроений друг друга. И руководители институции никогда не позволят ради какого-нибудь радикального высказывания, пусть даже и необходимого, поставить под угрозу существование всей этой системы.

В итоге мы имеем искусство, которое является результатом компромиссов. Высказывания в среде институционального искусства — это всегда высказывания в поле компромиссов. Меня как художника работа в этом поле не интересует.

Однако я не могу сказать, что я одинаково плохо отношусь ко всем пространствам институционального искусства. В институциональной среде есть много художников, которых я ценю. Они занимаются серьезными вещами, которые мне близки и интересны. Но это не отменяет того, что они находятся внутри институционального контекста, в котором последнее слово всегда исходит от контролирующих властных инстанций.

Вы часто подчеркиваете феномен коммерциализации авангардных жестов в искусстве. То, против чего, например, выступал Александр Бренер, рисуя на картине Малевича в амстердамском музее знак доллара. Не связан ли выбор акционистской практики еще и с тем, что акции не оставляют никаких материальных артефактов искусства, которые можно было бы экспонировать в музее, коммерциализировать?

— Да, я об этом как раз много думаю. Именно поэтому мне нравится работа в информационном поле. После акций остается лишь их фото- и видеодокументация. Они доступны в интернете любому человеку. И каждый может делать с фотографиями и видеозаписями все, что хочет. Главное, на мой взгляд, не делать никаких препятствий. Даже если кто-то решит все это как-то продавать, то я тоже не буду этому сопротивляться. Ведь это будет похоже на продажу воздуха, на продажу того, что и так всем доступно бесплатно.

И, конечно, акционизм меня привлекает тем, что им нельзя заниматься в контексте институциональных практик. Это, кстати, то, что отличает акцию, например, от перформанса, хотя по внешней форме иногда и может быть какое-то сходство между ними.

В истории с уголовным делом по акции "Свобода" есть любопытная деталь. Следователь Павел Ясман, который вел дело, уволился из Следственного комитета. И Вы даже хотели, чтобы он выступал на судебном процессе на стороне защиты…

— Да, это достаточно интересная история. Ясман уволился сразу после того, как Следственный комитет попытался заставить меня через суд лечь в психиатрическую больницу на стационарное обследование. После третьего заседания я узнал об этом от своих адвокатов. Для меня это было большим удивлением.

Первый раз я увидел Ясмана во время обыска. Он приехал вместе с операми ко мне домой, чтобы провести обыск по делу, связанному с акцией "Свобода". Потом у меня с ним был ряд встреч, когда он пытался получить с меня показания (стенограмму этих встреч я выкладывал в Интернете).

Хотя во время последних разговоров со мной он и говорил, что для него все это скоро кончится, задавать неожиданные вопросы и настойчиво выяснять обстоятельства он не переставал. Это было похоже на то, что он устанавливает со мной психологический контакт, чтобы получить нужные показания. Я ему тогда не верил.

Потом я узнал, что он уволился и стал заниматься адвокатской деятельностью. Тогда и возникла идея, чтобы он стал на сторону защиты в моем деле. Это могло хорошо продемонстрировать, насколько условны все именования и роли в этой системе. Вместе с адвокатами мы встретились с Ясманом, и ему эта идея понравилась, но выяснилось, что в законе есть специальное предписание, которое такие действия пресекает.

Однако мы все же решили попросить суд об этом, потому что тогда отказ суда продемонстрирует то, как бюрократия конструирует реальность. Т.е. даже когда и сторона защиты, и сторона обвинения одинаково уверены, что преступления нет, то стороне обвинения (пусть и бывшей) не позволяют говорить, исходя из уже собранных в процессе дела фактов, что никакого преступления не было. Для функционирования аппаратов власти это предписание необходимо. Иначе станет очевидной вся транслируемая ими фиктивность, будет доказано, что все происходящее — ритуальная фикция.

Чем для Вас были эти диалоги с Ясманом? Почему Вы решили их опубликовать? Может, в условиях современной России эти диалоги являются более актуальным пособием по политическому искусству, нежели чем работы какого-нибудь авторитетного теоретика? Например, Бориса Гройса?

— Нет, так я об этом думал. Дело в том, что есть простой метод: исполнять указание власти, но делать это по-своему. Когда мы разговаривали со следователем, то он постоянно подчеркивал, что их надо документировать. Конечно, он имел в виду, что это все надо записывать для протокола, чтобы это были показания, которыми бы могла воспользоваться сторона обвинения. А я сделал это доступным для широкой общественности. Т.е. я выполнил его пожелание, но выполнил его не так, как он хотел. Я сделал наши диалоги не протоколом, который был бы доступен ограниченному числу людей (следователям, прокурору, судье), но документом, с которым может ознакомиться любой пользователь Интернета.

К тому же, сами по себе разговоры у нас были достаточно интересные. Были столкновения двух систем мышления. Следователь говорил от лица аппарата, который он представлял. Он говорил как функция. Только в третьем разговоре стало очевидно расщепление, разрыв, который происходил между функциональным и человеческим. В конце концов, человеческое все-таки победило, но все же на протяжении этих разговоров Ясман выступал именно как лицо аппарата власти.

В фейсбуке я видел сообщение, в котором проводится аналогия между историей с Ясманом и евангельским сюжетом о сборщике податей. Как Вы вообще относитесь к часто встречающимися библейскими трактовками Вашего творчества и Вашего образа?

— Я этим совсем не интересуюсь. Я понимаю, что людям, конечно, свойственно проводить аналогии, а различные христианские сюжеты основательно укоренены в культуре. Но, повторюсь, мне это практически безразлично. В некоторых моментах мне в этом видится даже некоторая спекуляция.

Давайте вернемся к судебному делу, связанному с акцией "Свобода". Какими Вы видите перспективы всего этого? И не думали ли Вы об уголовном деле, когда нарекали эту акцию "Свободой"? Мол, художника судят, хотят лишить свободы за акцию "Свобода".

— Нет, тогда я об этом не думал, хотя в итоге получилось достаточно интересно. В самом названии акции уже как бы присутствовал лейтмотив ее продолжения. Но тогда меня интересовала прежде всего сама акция. Она ведь была коллективной, была связана со многими идеями — тут и тюрьма повседневности, и проблема коллективного субъекта и прочее. О возможных преследованиях я тогда не думал. Ведь и уголовное дело не сразу завели, там была долгая история и с административными делами.

Что касается начавшегося судебного процесса, то, думаю, что он будет длиться еще где-то полгода. Также у меня достаточно оснований полагать, что цель всего этого — осудить меня. Но каким будет это осуждение — ведь все варьируется от крупного штрафа до лишения свободы — я не знаю.

И тут есть один интересный момент. У меня уже на протяжении года действует подписка о невыезде. Но я на нее не обращаю никакого внимания, постоянно ее нарушаю, пересекаю границы как города, так и страны. Для правоохранительной системы одного этого уже было бы достаточно, чтобы меня посадить. Но этого не происходит. И это позволяет делать мне определенные выводы. Власть старается не совершать глупых репрессий.
Мне кажется, что в этом большая заслуга Pussy Riot. Их судебный процесс серьезно повлиял на власть, она стала более дрессированной.

Год назад Вы писали, что за Вами ведется слежка. Сейчас этого уже нет?

— О слежке достаточно сложно говорить достоверно. Но прошлым летом она была очевидна. Это было наружное наблюдение. Подъезжала машина, стояла около дома, люди пачками ходили — причем опера, которых я уже видел. Сейчас такого явного наружного наблюдения я не замечаю, но это не значит, что его вообще нет. На каком-то уровне механизмы слежения, конечно, работают, но на каком именно — я не знаю.
А что касается средств связи то, например, телефон слушается постоянно, я в этом уверен на 100 процентов.

"Свобода" — единственная Ваша акция, которая не связана с аутотравматизмом, причинением повреждений собственному телу. Как Вы относитесь к этому явлению в современном искусстве? Если Андре Бретон призывал сюрреалистов выходить на улицу с револьвером в руке и беспорядочно стрелять по толпе, то современный художник, скорее, выстрелит в себя?

— Нет, я по-другому на все это смотрю. Если я говорю о положении, в котором находится так называемое общество, то, безусловно, я говорю о репрессии. Она информационно рассеяна, и угнетает общество через ряд различных запретов и предписаний. Но это то, что действительно происходит со всеми.

Моя задача — построить высказывание, которое соберет эти разрозненные фрагменты. Это высказывание должно быть аутентичным по отношению к сложившейся политической ситуации. И тут можно говорить об аутотравматизме.

Ведь власть — это аппарат насилия. Через репрессию государство утверждает свою государственность. Оно репрезентирует себя через репрессию. Поэтому в моих акциях и присутствуют элементы аутотравматизма. Все это связано только с тем, что я хочу сказать. Когда я, например, говорил о свободе, то аутотравматизм в акции уже не присутствовал. Ни к какой аутотравматической традиции вне того послания, которое содержится в конкретных акциях, я не принадлежу.

Как относитесь к тому, что зачастую Ваши акции приватизируются медийным полем, тиражирующим их без того смыслового содержания, которое в них изначально вкладывалось. В результате люди оценивают уже не Вашу акцию, а клише, которое воспроизводится в социальных сетях и других плоскостях Интернета преимущественно как мем. Например, после "Фиксации" большинство Вас знает не как акциониста, иллюстрирующего "апатию, политическую индифферентность и фатализм современного российского общества", а как человека, который прибил мошонку к брусчатке Красной площади.

— Я не вижу в этом какой-либо серьезной опасности. Кто-то понимает, кто-то не понимает. Невозможно сделать действие, которое бы всем понравилось или которое бы все поняли. Если ты к этому стремишься, то значит, что ты стремишься к популизму. Невозможно всем понравиться и всем быть изначально понятным. Тем более, когда ты занимаешься политическим искусством. Политики иногда пробуют всем понравиться, но это, по-моему, достаточно смешно выглядит.

К тому же, в современном мире информация разносится фрагментарно, работает эффект запаздывания. Человек видит что-то. Сначала, может, не понимает или даже испытывает отвращение. Но потом получает все больше и больше информации, которая в результате может повлиять на его мнение.
Периодически мне пишут письма, сообщения, в которых люди признаются, что сначала они не могли понять, почему я это делаю, но в процессе жизни и столкновений с репрессивными аппаратами начали менять свое мнение. Некоторые даже извинения приносили.

Я уже говорил, что мне достаточно интересна работа с информационным полем. Фотографиями и видеозаписями с акций может пользоваться любой желающий. И использовать их по своему усмотрению тоже. Мне импонирует такая свобода, так что я здесь не вижу никакой опасности.

Можно ли в связи с этим говорить о том, что Вы не разделяете антропологического пессимизма, который встречается у многих радикальных философов второй половины ХХ века. Что, мол, современное общество — это общество спектакля-потребления и симуляций, которое поглощает и кастрирует все смыслы.

— Смыслы даже не столько поглощаются, сколько продуцируются. Продуцируется даже сама реальность. Есть достаточно простые примеры…

Та же ситуация с войной в Украине. За счет чего подпитывалась ненависть, за счет чего конфликт стал приобретать такие масштабы? В основном, за счет действий пропаганды. Пропаганда подавала людям сфабрикованные события, которые не имели под собой никакого основания, как саму реальность. Кто-то просто на это смотрел, а кто-то поехал воевать. В результате чего из симуляционного режима война переходила уже в режим реальный.
Нельзя забывать, что СМИ — это, прежде всего, инструмент власти, инструмент управления. Так что за все эти процессы ответственны определенные силы, на борьбу с которыми в частности и направлено мое искусство.

Вместе с Оксаной Шалыгиной Вы издаете журнал "Политическая Пропаганда". Как он взаимосвязан с Вашей акционистской практикой?

— Этот проект напрямую связан с процессом политического искусства. Это искусство, как я уже говорил, — это не какие-то эпизодические акции, это процесс. Есть акции, есть последующая работа с механикой аппаратов власти.

В журнале "Политическая Пропаганда" идет разговор о контексте политического искусства. Действия как такового в плане политического искусства там немного. Но чтобы процесс шел непрерывно надо обращаться к своей позиции, и говорить о том, что происходило в другое время и на других территориях. И, что самое важное, — позицию нужно подвергать сомнению. Так что журнал "Политическая Пропаганда" — это проект, который постоянно стремится к самоопровержению.

Сейчас мы планируем напечатать четвертый выпуск. Он уже есть в Сети, но, надеюсь, в скором времени он будет и в печатном виде. Сейчас в Интернете как раз идет кампания по сбору средств для печати. В этом номере мы рассказываем о комбинате по производству жертв.

В Краснодаре полтора года назад прошла презентация одного из номеров журнала. Его тогда раздавали всем бесплатно. Вы до сих пор практикуете бесплатное распространение?

— Да, это очень важный момент. Мы практикуем экономику дара. Это очень простая вещь, но в то же время и очень важная. Потому что когда ты делаешь определенный материальный продукт, какую-либо вещь, то она близка к тому, чтобы стать продуктом, товаром. И очень важно не дать ей превратиться в единицу товарно-денежных отношений. Поэтому мы и утверждаем экономику дара, раздаем все экземпляры журнала бесплатно.

А какова система и сеть распространения у журнала? Есть ли он в регионах? Сотрудничаете ли Вы с независимыми книжными магазинами?

— Когда у нас появляется тираж, то примерно его половина сразу отправляется в питерские и московские книжные магазины "Порядок слов", "Все свободны" и "Фаланстер", которые более свободны в выборе того, что они могут продавать. Мы кладем журналы на специальную полку, откуда их каждый желающий может бесплатно взять.
Остаток же тиража мы распространяем через сеть друзей, которые берут их себе и могут распространять, например, в других городах, как получилось с Денисом Серенко и презентацией у вас в Краснодаре. Также какую-то часть тиража можем распространять и мы с Оксаной, когда путешествуем за пределы Питера.

Журнал "Потлач", который в пятидесятых годах прошлого века издавали участники Леттристкого Интернационала, также распространялся в логике экономики дара. Редколлегия отбирала случайные адреса, по которым рассылался весь тираж номера. Не планируете ли использовать такую стратегию? Или, учитывая технические новшества, рассылать по случайным адресам электронной почты, аккаунтам социальных сетей?

— Да, это интересно. Надо будет подумать об этом. Главное — это следовать экономике дара, не позволять журналу превратиться в элемент товарно-денежных отношений. Впрочем, это важно не только для журнала, но и для всего процесса политического искусства.

Справка

Художник Петр Павленский получил известность в июле 2012 года после своей акции "Шов", в ходе которой он с зашитым ртом простоял полтора часа у Казанского собора с плакатом "Акция Pussy Riot была переигрыванием знаменитой акции Иисуса Христа".

В мае 2013 года состоялась акция "Туша": обнаженный художник лежал в колючей проволоке возле здания Законодательного собрания Санкт-Петербурга. По задумке акциониста, колючая проволока символизировала законодательную систему современной России: "Все это делается, чтобы превратить людей в надежно охраняемый безвольный скот, который может только потреблять, работать и размножаться".

Самая известная акция Павленского — "Фиксация", которую художник провел в День полиции на Красной Площади (10 ноября 2013 года).
Обнаженный Павленский прибил кожу своей мошонки между камнями брусчатки.
"Голый художник, смотрящий на свои прибитые к кремлевской брусчатке яйца, — метафора апатии, политической индифферентности и фатализма современного российского общества", — объяснял он. После "Фиксации" против Павленского возбудили уголовное дело по статье "Хулиганство", которое затем было прекращено в связи с отсутствием состава преступления.

В октябре 2014 года в рамках акции "Отделение" Павленский отрезал мочку уха на крыше института психиатрии имени Сербского в Москве.
"Нож отделяет мочку уха от тела. Бетонная стена психиатрии отделяет общество разумных от безумных больных. Возвращая использование психиатрии в политических целях — полицейский аппарат возвращает себе власть определять порог между разумом и безумием", — пояснял он.

Николай Олейников: Об антифашизме, искусстве и арт-сопротивлении (интервью)

Марат Гельман: О Краснодаре, Черногории, совриске и консерватизме (интервью)

Екатерина Ненашева и Виктор Новиков: О политическом искусстве и борьбе с несвободой (интервью)

Обыски