«Борясь с "диванными экстремистами", власть может прозевать настоящих». Интервью с адвокатом Александром Попковым

Адвокат и правозащитник Александр Попков рассказал порталу Юга.ру о преследованиях политических активистов на Кубани и об экстремизме — вымышленном и реальном.

Бывший военный следователь, получивший в 2012-м адвокатское удостоверение, Попков — один из немногих кубанских юристов, занимающихся защитой местных оппозиционеров. Среди его подзащитных — координатор «Эковахты по Северному Кавказу» Андрей Рудомаха, политолог Михаил Савва, эколог Валерий Бриних, другие гражданские и политические активисты края.

Денис Куренов поговорил с Александром Попковым о его несостоявшейся карьере военного следователя, абсурде в российской судебной системе и о том, что власть в борьбе с вымышленными экстремистами может не уследить за настоящими.

Расскажите, с чем связана такая резкая смена вашей деятельности — из следователей в адвокаты?

— В прокуратуре я работал с 1998-го по 2010 год. Причем это была военная прокуратура — я окончил прокурорско-следственный факультет, выпускался как кадровый военный следователь. Где-то в 2003-м или 2004 году я принял решение уволиться. Причин было несколько — в том числе и материального характера. Но важную роль сыграли и отрицательные тенденции в судах и в прокуратуре. Например, утрата следователями процессуальной самостоятельности. Они постепенно превращались в лояльных и подконтрольных клерков — либо уходили из системы.

Однако до 2010 года меня не увольняли — отказывались выдавать положенное мне по закону жилье. И получилось так, что в последние годы я работал в военной прокуратуре и одновременно судился с ней. Первый мой опыт правозащитной деятельности был связан как раз с защитой самого себя. Когда я выиграл ряд судов, в военной прокуратуре меня начали прессовать — возбудили ответное уголовное дело за самовольное оставление воинской части. Два года я был под следствием, именно тогда и начал постигать основы правозащиты.

Накопив приличный багаж знаний, я стал помогать офицерам, против которых возбуждали аналогичные дела. Будучи сотрудником военной прокуратуры, я выступал наряду с адвокатом в качестве защитника в делах, которые эта прокуратура же и инициировала. Естественно,  начальству все это очень не нравилось.

Но в 2010 году эта история закончилась: дело прекратили, положенное мне жилье выдали и наконец уволили с военной службы. Кстати, в 2015 году и в Европейском суде по правам человека я выиграл дело. Оно касалось длительного неисполнения российскими властями судебного решения российского же суда в мою пользу — о предоставлении жилья и увольнении с военной службы. Это нарушение права на справедливый суд по смыслу Европейской конвенции о правах человека.

После прокуратуры я работал пару лет юристом в коммерческих структурах. И знаете, это было мне не очень интересно — все эти договоры, арбитражи. Это, конечно, проще, спокойнее — да и в финансовом плане, наверное, выгоднее того, чем я сейчас занимаюсь. Но мне во всем этом не хватало творчества, не хватало драйва.

В конце 2011 года по всей России начались митинги против фальсификации выборов в Госдуму. И я стал одним из организаторов сочинских протестов. Когда моих коллег стали задерживать и арестовывать, я оказывал им необходимую юридическую помощь. Тогда-то для меня и стала заметной проблема: в Краснодарском крае есть достаточное число гражданских и политических активистов, но юристов, готовых их поддерживать, практически не было. Параллельно я сдал экзамены в Адвокатскую палату Краснодарского края — и начал сотрудничать как с активистами на местах, так и с правозащитными организациями, начиная с «Мемориала» и заканчивая «Агорой», с которой работаю до сих пор.

Ваши подзащитные — это только политические активисты и люди, дела которых так или иначе связаны с противостоянием власти?

— Адвокаты должны использовать все возможные законные способы защиты. И когда мы сталкиваемся с политическими делами, просто юридическая защита практически бессмысленна. Основная часть работы — высвечивание абсурдности конкретного политического преследования. Чисто юридическими средствами в ситуации, когда не слушает суд, а следователю наплевать на твое мнение в частности и на юриспруденцию вообще, сложно решать эти проблемы. Свежий пример — случай Оксаны Севастиди. Юридическими средствами адвокат Иван Павлов вряд ли добился бы ее освобождения. Но он привлек журналистов, создал вокруг дела информационный шум — и во многом из-за этого Севастиди и помиловали. Похожая ситуация была и с моим подзащитным Геннадием Афанасьевым.

Но есть дела, о которых мы вообще не говорим ничего публике, где мы не используем этот ресурс. Это происходит, когда публичность может либо навредить — либо просто к этому не готов сам доверитель. И такие дела, не связанные с политикой и активизмом, есть и в моей практике. Так что нет, я защищаю не только политических активистов.

Давайте поговорим о «высвечивании абсурдности». За пять лет вашей работы абсурда стало больше или меньше?

— Конечно, больше — с каждым днем. Тут и дела, связанные с интернетом. Да и не только дела, но еще и сами статьи об экстремизме, которые в нынешнем их виде не имеют права на существование. Людей могут посадить просто за слова, за мыслепреступления. Недавний пример: в Крыму сейчас преследуют крымско-татарского правозащитника Эмира-Усеина Куку. Его обвиняют в подготовке к насильственному захвату власти. Все обвинение построено на прослушивании его разговоров, вычленении из них предложений и последующем складывании их в нужном порядке. Никаких реальных действий по подготовке к насильственному свержению власти у Куку не было — ни поиска оружия и взрывчатки, ни подкупа чиновников, ни разработки схемы захвата мэрии. Совершенно абсурдное и сфабрикованное дело.

А в случае с интернетом иногда и разговоров нет — просто репост картинки или видеоролика…

— Да, а ведь поиском всего этого занимаются специалисты. И ролики, из-за которых возбуждаются дела, зачастую были опубликованы много лет назад. В Крыму, например, недавно осудили анархиста за репост ролика от 2010 года. То есть сидят здоровые дядьки, майоры, офицеры — и копаются в фотографиях и видеороликах, которые активисты выкладывали много лет назад и, скорее всего, даже забыли об этом. А потом они находят эти «жемчужины», раздувают скандал, составляют протокол и ведут человека в суд.

Я и мои коллеги из «Агоры» считаем, что неправильно привлекать человека к ответственности за его высказывания, если они не связаны с призывами к убийству и расстрелам — как это, кстати, часто бывает на наших телеканалах. Человек имеет право высказывать даже жесткие вещи. С экстремизмом и радикализмом надо бороться, когда человек совершает действия или начинает к ним готовиться. Власти арестовывают человека за невинный видеоролик, а одновременно с этим те же структуры уже долгое время не могут найти огромную банду людей, которые напали на правозащитников в Ингушетии. Выходит, что правоохранителям легче копаться в видеороликах в интернете, чем заниматься реальной работой.

Если, не дай бог, сейчас реальные террористы появятся — хватит ли у наших силовиков понимания, как с ними бороться? На мой взгляд, опасность того, что власти, борясь с «диванными экстремистами», могут прозевать настоящих, очень велика.

В современной России слово «правозащитник» в последние годы становится практически ругательным. На правозащитные организации вешают клеймо «иностранных агентов», работа по защите прав человека чуть ли не приравнивается к оппозиционной деятельности. А ведь слова «правоохранитель» и «правозащитник» с точки зрения русского языка почти синонимы. Откуда возникла такая пропасть между этими силами? 

— На мой взгляд, теоретически эти две категории находятся на разных полюсах: правозащита как защита прав отдельной личности и правоохранительная деятельность как защита интересов государства. И эти две стороны должны как-то взаимодействовать друг с другом в рамках процессуального соперничества, это нормальная форма развития. В США есть правозащитные организации, которые государство не любит. Допустим, ACLU, Американский союз защиты гражданских свобод, который подавал заявления в суд о приостановке указа Трампа. У них, конечно, плохая репутация среди госорганов.

Я как-то общался с американским адвокатом, который защищал узников Гуантанамо и победил в местных судах. Он рассказывал, что прокурор в СМИ выступал с обвинениями в его адрес: мол, он защищает мусульманских террористов, убийц. И после этого часть клиентов действительно от него отказалась. Но одновременно с этим к нему пришли и новые клиенты — в два раза больше. У этих людей была такая логика: «Если адвоката ругает прокурор — значит, это хороший адвокат».

То есть в США работает система сдержек и противовесов. Так должно быть и у нас: с одной стороны правоохранители, которые защищают интересы государства, а с другой — правозащитники, которых интересуют права человека.

Но в России очевиден перекос в сторону прав государства — права карать, преследовать и репрессировать. И да, ведется в том числе и публичное шельмование правозащитников. Само словосочетание «права человека» превращается во что-то негативное, неприятное. А ведь это просто право на то, чтобы тебя не убивали, не пытали и не сажали просто так, без обоснованных обвинений. Ну еще и ряд других прав: на свободу собраний, на свободу слова — на то, что сейчас последовательно уничтожается. Люди у власти не любят любые проявления инициатив гражданского общества. Им не нужны эти права, они только мешают. Ну пытают людей в тюрьмах, так это же в интересах государства, преступника же пытают — такая у них логика.

И потом в Европейском суде по правам человека рассказываются истории о том, что травмы на голове и теле допрашиваемого связаны с тем, что он сам семь раз ударился об дверь, а потом еще и об пол. Или пытаются привести показания врачей, что зубы у допрашиваемого выпали не от ударов, а от кариеса.

Насколько реально обжаловать несправедливый приговор в ЕСПЧ?

— В моей практике пока один такой опыт, связанный с моим собственным делом. Там все было относительно — жалоба на неисполнение судебного решения. Но даже несмотря на то, что дело было простое, рассматривали его долго. В 2008 году я подал жалобу, и лишь в  2015 году ее рассмотрели.

Там жесткие правила подачи жалоб, которые не позволяют человеку без знаний и подготовки обращаться туда. Есть много распространенных ошибок, из-за которых дела не проходят на рассмотрение в ЕСПЧ. Самая распространенная ошибка — это, наверное, поздний срок подачи жалобы. Если прошло больше шести месяцев, то жалобу не рассматривают. Какие бы там тяжкие нарушения ни были.

Конечно, Европейский суд — это не панацея, иногда там выносят такие решения, которые вызывают у нас множество вопросов. Но объективность и справедливость рассмотрения дел, конечно, там на порядок выше. Все дела о преследовании активистов, за которые я берусь, с самого начала готовлю под ЕСПЧ.

По поводу жалоб в Европейский суд. Я сразу вспомнил о недавнем деле в отношении художника и активиста Алексея Кнедляковского, вы были его адвокатом. Насколько я понимаю, его осудили на 15 суток за то, что он приклеил скотчем деревянный крест на памятник Феликсу Дзержинскому.

— Суд, на самом деле, не установил, был ли там крест вообще. В доказательствах по делу есть только одна фотография, причем не очень хорошего качества, где этот крест расположен на памятнике. Больше доказательств никаких нет. Но есть, например, осмотр места происшествия, который провели сотрудники полиции. И в нем написано, что ни креста, ни следов от креста — ничего этого нет.

Обвинение все-таки должно быть основано на фактических обстоятельствах, а не на домыслах, что Кнедляковский прилепил деревянный крест. Ведь его обвиняют в том, что он ущерб памятнику причинил. Но какой ущерб может быть, если не установлено, был ли там вообще этот крест, и следов повреждений от него сотрудники полиции не нашли? Из чего сделан вывод, что памятник поврежден?

Сам суд тоже проходил с вопиющими нарушениями. Кнедляковский попросил отложить рассмотрение дела до моего приезда из Крыма. Он сам пришел в суд, не был задержан к тому моменту. Почему нельзя было подождать адвоката — непонятно. Но суда, впрочем, как такового не было вообще. Судья просто спросил у Кнедляковского, признает ли он свою вину. Он ответил, что нет. После этого судья просто вышел.

Когда мы подавали апелляцию, то представили доказательства как невиновности Кнедляковского, так и абсурдности судебного решения. Нет адвоката, нет рассмотрения дела, доказательства не разбирали, никого не вызывали. И удивительно, что даже наши доводы не были приняты судьей.

Насколько правовая система Краснодарского края отличается от того, что происходит в других регионах? У нас мягче или жестче правозащитный климат?

— Кубань всегда отличалась в худшую сторону в этом плане. И тут даже не столько о правозащитном климате надо говорить, сколько о судебном. Ко мне приезжали коллеги из других регионов — и практически все говорят, что в сочинских и краснодарских судах все намного жестче, хуже и абсурднее, чем в целом по России. Оправдательных приговоров практически не выносят.

У местных силовиков была явная установка на то, чтобы выдворить активистов и правозащитников из региона. Я считал, что только из тех, кого я защищал, в последние годы покинули Краснодарский край больше 15 человек. Кто-то в другой регион, кто-то эмигрировал за границу.  Можно, конечно, радоваться, что есть регионы, где еще хуже. Например, Крым, который некоторые причисляют к России, а некоторые — к Украине. Там действительно еще хуже, чем в Краснодарском крае. Но это, конечно, слабый повод для оптимизма.