Как делаются политические биографии. Интервью с философом Андреем Ашкеровым

В интервью порталу Юга.ру философ, писатель и профессор МГУ Андрей Ашкеров рассказал о постправде, Трампе, Путине, Навальном, протестах российской оппозиции и о скандале вокруг ареста Кирилла Серебренникова.

События вокруг «Гоголь-центра» — что это, на ваш взгляд: печальный эпизод во взаимоотношениях хозяйствующих субъектов, бракоразводный процесс «интеллигенции» и «власти» или точка сборки нового общества, основанного на реванше креаклов?

— Я не поклонник режиссера Серебренникова, и все это знают, но ситуация напоминает мне чем-то выставку 1962 года в Манеже, на которой Хрущев заявил, что все абстракционисты — ********. Нет, сегодня нет никакого Хрущева и спор не об искусстве, а о миллионных растратах, которые, возможно, были. Однако посмотрите, какое количество людей встало на сторону Хрущева и заявило примерно то же, что и он: «Все художники — ********». Забавно, что какие-то два‑три года назад те же самые люди кляли покойного советского лидера за передачу Крыма. И вот теперь такая солидарность с «дорогим Никитой Сергеевичем», которая, заметим, касается не только режиссера Серебренникова. Она касается искусства вообще. Перефразируя все того же Хрущева, нынешнее поколение (пост)советских людей все еще живет в коммунальном бараке. И в огромной своей массе либо вообще не понимает, зачем оно нужно, либо, что не исключает первого, считает его угрозой, злом, извращением.

Что, думаете, дойдет и до погрома классических музеев, как уже громили некоторые выставки?

— Ждать, что пойдут громить музеи, пока не стоит, но я и этого не исключаю. Точнее, в духе времени музеи не разгромят, а распродадут, превратив в торговые центры. Собственно, их уже под шумок распродают. Тем же, как известно, занимались и большевики, но они хоть не клали деньги в карман. Сегодня, к примеру, на фоне гражданских конфликтов распродали часть музеев Египта и Сирии. Напомню, эстетическое чувство основано не только на любовании прекрасным, но и на обескураженности перед возвышенным. Так вот, возвышенное у нас полностью отождествляется с вертикалью власти, отдельным доменом которой выступает церковь с ее собственной иерархией. Для обескураженности, отличной от любви к начальству, времени и сил уже не остается.

Вы полагаете, в результате реакции, возникшей после Болотной, пропасть между «интеллигенцией» и «народом» больше, чем когда бы то ни было?

— «Пропасть» — это очень одиозный образ, больше пригодный для ток-шоу. Есть сложные формы симбиоза, которые на первый взгляд могут показаться противостоянием или враждой. На исследовании этих форм основаны все современные теории гибридов. Например, ошибочно думать, что в  отождествлении возвышенного с вертикалью участвуют только люди необразованные. Напротив, превращение вертикали в универсальное означающее — это изобретение интеллигенции, которая через критику или отрицание отождествляет власть и реальность на любом уровне последней. Что касается прекрасного, то и в этом вопросе наблюдается полное единение «народа» и «элиты» — прекрасное сегодня равносильно стоимости. Соответственно, тяга к нему — это тяга к опциям цивилизации, имеющим вполне доступное стоимостное выражение. Для кого-то это искусственные цветочки с рынка, для кого-то — утварь из IKEA, а для кого-то — работы Хёрста или, на худой конец, Васи Ложкина. Приравнивание прекрасного к стоимости не оставляет места для возвышенного, если, конечно, не понимать под возвышенным его величество капитал. Возвращаясь к Серебренникову: я почти уверен, что он сам вовсе не на стороне возвышенного, а на стороне стоимости, но это ничего не меняет. Уголовное преследование Серебренникова открывает нечто большее в состоянии взглядов на искусство, чем его спектакли.

Давайте продолжим наш разговор темой «постправды». Действительно ли в современной политике происходит ренессанс популизма, не опирающегося на сухие факты? Победа на американских выборах Трампа и феномен Брекзит — это те две точки, через которые пройдет контур новой системы политических координат?

— Для меня всегда очень странно, когда политику обвиняют в популизме. Потому что политика — это и есть популизм. Обвинять политику в популизме — значит отрицать ее саму.

В происходящих сегодня политических процессах на самом деле нет ничего нового. Ни Трамп не являет собой какой-то новый, доселе невиданный тип популиста. Ни процесс Брекзита не является новым популистским поветрием, о котором никто ничего не знал. Да, для кого-то это неожиданные события, но на самом деле ничего неожиданного тут нет.

Все, что связано с политикой, связано с возгонкой популизма и его последующим отрицанием. Чем больше популизма, тем больше он потом как бы отрицается. Всем этим ведает политика. И в этом смысле она — современное воплощение двуликого Януса.

Когда речь идет о независимом истеблишменте, бросающем вызов популизму, и совершенно неудобном для него Трампе, мы должны понимать, что марионетка, которая делает вид изо всех сил, что она самостоятельная фигура, — это ведь просто амплуа. Особенно четко это видно при сопоставлении действий Трампа до выборов и после. Хорошо заметно, насколько осторожным, медлительным и неповоротливым стал Трамп. Именно сегодня ему предстоит изучить те ниточки, которыми он связан с пресловутым истеблишментом. Те ниточки, о существовании которых он предпочел бы забыть.

Впрочем, медлительность Трампа в отношении России связана совсем с другими мотивами — он играет против модели «энергетическая сверхдержава». Ведь эта модель — основа всех успехов, которые были здесь на протяжении последних 15 лет. Как мы видим, делается все, чтобы Европа не нуждалась больше в российском сырье. По итогам этого «выдавливания из бизнеса» он, очевидно, хочет иметь дело с совершенно другой кремлевской администрацией.

Почти одновременно с Трампом к власти во Франции пришел Эммануэль Макрон. Что можно сказать о нем?

— Заметьте, они с Трампом очень разные, но встречались чаще всего. Чаще, чем, например, Трамп и Меркель. По виду Макрон всего лишь делопроизводитель сетевой эпохи. Однако на деле он виртуоз закулисной коммуникации. Выглядя как Молчалин, он Чацкий, который сумел победить комплекс «горя от ума». В целом политики бюрократического типа — они на самом деле не меньшие популисты, чем политики актерского, шоуменского типа, как тот же Трамп. Несмотря на кажущиеся различия, Макрон и Трамп — части одного целого. Фактически это один политической субъект. Знаете, раньше было распространенное советское клише: за всем стоит капитал. Сегодня стоит говорить иначе: капитал для воспроизводства ищет разные способы, чтобы субъективироваться. Трамп и Макрон — два полюса этой субъективации. Их амплуа, отличающиеся на первый взгляд, будут обнаруживать в себе все больше сходств. Макрон будет вынужден отращивать себе то, что Вебер профанизировал как политическую харизму. Недаром в прессу просочились данные о том, какие огромные суммы французский президент тратит на гримера и стилиста. Что касается Трампа, то он в свою очередь будет обнаруживать в себе все больше черт рационального бюрократа.

Так что ничего революционного в политике не случилось. Мы не можем говорить об очередном конце политики, как это любили делать начиная с 70-х полузабытые персонажи типа Бодрийяра или Фукуямы. Конец политики нужно воспринимать как то, чем он и является. Это сезонное мероприятие, которое приходит с каждыми выборами, а то и чаще. Единственное, со временем все больше становится ясно, что выборы — это все тот же способ календарного жертвоприношения правителя, только теперь, как правило, бескровный. Прошли новые выборы — кончилась одна политика, началась другая. Это то, что описывали в монархические времена знаменитой формулой «Король умер, да здравствует король». Здесь то же самое: «Политика умерла, да здравствует политика». Поверхностные изменения никак не влияют на само политическое целое. В общих чертах политика остается все той же, какой мы ее и знаем.

А что скажете о бизнес-бэкграунде Трампа?

— Любопытно, что герои 70-х, бросая вызов общественному вкусу, одновременно его себе подчиняли. Бросали вызов публике и овладевали ею. Эти бунтари сегодня стали очень патриархальными. Даже в силу возраста — как тот же Трамп. Я и его имею в виду.

Трамп — один из героев поколения 70-х. Тех, кто бросал вызов общественному вкусу, одновременно подчиняя его себе. Все, что можно было взять от шоу-бизнеса и способов раскрутки, он успешно инсталлировал в свои бизнес-стратегии. Это, кстати, шло вразрез со всеми околопротестантскими тезисами о том, что деньги любят тишину, что деньги сами себя делают и т.д.

Это была важная символическая революция в бизнесе. Трамп превратил его в шоу. Шоу-бизнесом он тоже занимался, да, но это не главное. У него весь бизнес стал шоу-бизнесом. И работая в этой логике, он пришел к президентству. Или можно сформулировать иначе. Эта логика превращения бизнеса в шоу стала формулой для его политической карьеры. И он смог получить главный приз в виде президентства. Это очень существенно.

Революционер в сфере бизнеса превратился в консерватора от политики?

— Понимаете, эта трамповская революция позволила ему добиться высшего статуса, требующего особого консерватизма. Кем бы ни был по своим убеждениям президент, он вынужден быть в некоторой мере консервативным, потому что он неотделим от госмашины.

Тут можно вспомнить и то, что революция рано или поздно превращается в реакцию. Революционер-Трамп станет одним из самых ригидных политиков, что, впрочем, тоже будет проявляться его революционностью. От него ожидают поведения слона в посудной лавке, а он может быть очень деликатным, очень ювелирным, и, что досадно, — он может быть очень слабым. Эдаким колоссом с ватным туловищем.

Ну а некоторые формы революционности действительно обретают со временем все большую инерцию и становятся неотделимыми от инерционных процессов. То, что было революцией, неуловимо превращается в то, что любой революции сопротивляется. Поэтому я всегда говорю, что революция совершается только против другой революции.

Но этот эффект уже наблюдался на примере разных других персон. Даже необязательно политических. Скажем, Брижит Бардо, которая воплощала сексуальную раскрепощенность, эмансипацию, была человеком-женщиной. Женщиной, которая добилась статуса человека, как о ней писала Симона де Бовуар, посвятившая Бардо целую книгу.

В 90-е же годы Бардо стала оплотом неполиткорректности. Она выступала против ислама, иммигрантов, геев, межрасовых браков и т.д. Т.е. против леволиберальной повестки, которая тогда стремилась к мейнстриму. И, кстати, с приходом Обамы эта повестка стала мейнстримом и всем надоела. Вот и случилась революция против революции. Трамп — это такая Брижит Бардо в политике.

Давайте теперь перейдем к родным осинам. Что думаете о консервативном повороте в российской политике, связанном с третьим сроком Путина?

— Это очередной политический экспорт. Причем экспорт лежалого товара, обносков политики былых времен — второй половины 70-х годов. И этот экспорт, кстати, ничем не отличается от экспорта либеральных идей, связанных с экономическим монетаризмом, процветавшим у нас в девяностые годы. Мало того, эти две формы экспорта друг друга дополняют. Так что случившийся консервативный откат был лишь делом времени.

Нынешний российский консерватизм и определяющий его пакет идейно-символических форм — заимствованный, как я уже говорил, — отсылает нас к т.н. патриотизму домов и очагов. В связи с этим, кстати, очень интересно проследить за трансформацией образа и идентичности Путина, в которых есть много недосказанного.

Примечательно, что тема развода и семейного статуса Путина сейчас выпала даже из меню традиционных форм общения с медиа. Я имею в виду «прямые линии». Так что главным образом Путина сейчас стал образ немолодого отца. Что неудивительно — ведь чем еще оправдать, как еще узаконить государственную систему, основанную на личных связях? Тем, что Путин действительно для всех как отец родной.

Но в этом есть и важный момент. Тонкость в том, что у нас уже был отец родной. Там, правда, скроено все было по другой форме. Это был бог-отец, оказавшийся на земле. Я имею в виду, естественно, Сталина. И закончилось все тем, о чем пел Галич. Я предупреждал еще в 2011 году, что у Путина в рамках отцовской власти будет проблема, связанная с тем, что спустившийся с небес отец родной окажется в конфликте с землей и ее раскладами. Эту проблему пытались решить, уходя от сверхъестественности президента. На третьем сроке пропаганда почти рассталась с пониманием Путина как супергероя, который и амфоры со дна моря достает, и на «Калине» мчит стрелой по среднерусской равнине.

Божественная вездесущесть была постепенно купирована в пользу понимания лидерства президента как главы корпорации над корпорациями. Правда, вразрез с этим шло присоединение Крыма. Оно опознавалось как супергеройский поступок покруче всех предыдущих. Отсюда противоречие, которое, в частности, мешает действующему президенту с полноценным стартом очередной президентской кампании. Крымское невымышленное супергеройство идет вразрез с ролью арбитра в запутанных клановых взаимоотношениях.

А что скажете о Навальном? Это та сила, способная выстроить альтернативу в российской политике? Или еще один доппельгангер Путина? И как вы оцениваете его антикоррупционную повестку?

— Тема борьбы с коррупцией — это самая коррупционная тема. Я давно уже говорю, что главная проблема — коррупция духа. И это метафизическая проблема. Состоит она в том, что невозможно полностью разграничить ценности и стоимости. Мы уже немного говорили об этом, когда речь шла об отождествлении того, что в эстетической теории называется прекрасным, а в экономической — стоимостью. Так вот, настоящая борьба с коррупцией начинается с признания того, что она неизбежна. Однако и коррупционеры от власти, и коррупционеры от оппозиции говорят нам нечто совершенно другое. Они говорят: подождите минуточку, мы искореним коррупцию, если не полностью, то целиком, если не целиком, то до конца. Мы отделим ценности от стоимостей, вы же видите: мы — за ценности.

На понятных примерах мы можем наблюдать все это, когда речь идет о пресловутых проштрафившихся губернаторах. Они ведь были одними из главных борцов с коррупцией, как тот же губернатор Сахалина. То же самое и Навальный. Нет ничего некоррупционного в борьбе с коррупцией. Коррупция воспроизводится всегда через разнообразные способы борьбы с собой. Борьба с коррупцией — это способ воспроизводства коррупции.

А способы борьбы с коррупцией и персоны, которые воплощают ее, могут быть самыми разными. Как и губернаторы, с одной стороны, так и такой меченый атом, вольный стрелок, каким является Навальный. Неспроста взявшийся, кстати, а очень долго готовившийся и отбиравшийся на эту роль. Ведь если кто-то себя ведет как меченый атом, надо понимать: он взялся не просто так.

Скажем так, Навальный — это никакой не доппельгангер, но и не ангел-хранитель. Это еще одна попытка альянса «комсы» и «ЧК».

Расшифрую вкратце понятия. Про «ЧК» можно сказать, что речь не просто об органах, которые «проникли и опутали», а обо всех, кто соотносит с представлениями об органах этих некий порядок, пусть даже отрицая его. Включая каких-нибудь современных диссидентов Мценского уезда. «ЧК» — это агенты полицейского государства, приравнивающие мир к порядку.

«Комса» — это самые разные среды, которые принимают мобилизацию за чистую монету. Это вечные новобранцы, которым все равно, во что их обращают: в веру Христову или в биткоины. В основе здесь — безграничное доверие к технологиям в широком смысле. За упомянутым, по факту, доверием скрывается готовность к роли киборгов. Так вот, Навальный обозначает точку очередного схождения обоих трендов. А чисто биографически можно легко выстроить цепочку: Навальный — Белковский — siloviki.

Т.е. Навальный, по-вашему, — это кремлевский проект?

— Не кремлевский, а лубянский. Но прежде всего он для меня совершенно лабораторный персонаж. Лаборатории в политике ведь никуда не делись. Да, была реорганизована сурковская лаборатория, кто-то переприсягнул Володину, кто-то ушел на вольные хлеба. Однако, как мы теперь видим, она не была единственной. По сути дела, сурковская лаборатория была некой условной альтернативой лаборатории спецслужб. Сейчас этой альтернативы нет. В володинские времена и задачи создать такую лабораторию не ставились. Соответственно, осталась только одна лаборатория по производству политики. И все та же — существующая по крайней мере еще с андроповских времен. Думаю, что Навальный — это ее детище.

В этом смысле интересно посмотреть на российскую политику, исходя из той оптики, которая применима для исследования открытий Луи Пастера. И того, каким образом эти открытия были приняты обществом, как они поменяли сами представления о реальности. Ведь эти видоизменившиеся представления дошли буквально до каждого. Это была очень важная революция. И  неслучайно комментированием этой революции занимаются наиболее выдающиеся науковеды нашего времени.

В политике, не только в нашей, а в любой лабораторной политике, происходят процессы, аналогичные процессам в лаборатории Пастера. То, что выходит из лаборатории, становится образцовой формой реальности, по мерке которой кроится все остальное. Она выступает точкой отсчета. Так же, как и пастеровский микроб стал точкой отсчета, поменял воззрения на причинно-следственные связи, на то, что лежит в основе всего, что приводит к смерти и что обеспечивает жизнь.

С политическими лабораториями аналогично — они порождают объекты, которые меняют очень многое. В этом смысле к фигуре Навального надо относиться очень серьезно. Тем более что лабораторные произведения совершенно не всегда подчиняются воле своих создателей. Да, сначала объект делается управляемым, но потом он легко эту управляемость может потерять.

А когда и зачем был сделан «проект Навальный»?

— «Проект Навальный» был реакцией на события первой оранжевой революции на Украине. Это был наш ответ на эти процессы. Эдакий Майдан в единственном лице. Управляемый Майдан. Если продолжать аналогии с Пастером, то это должен был быть тот Майдан, который надо иммунизировать, чтобы он был безопасным. Но тут надо вспомнить, что для этого надо иметь дело с реальным штаммом майдановского процесса. И его нужно было каким-то образом исследовать, рассматривать и в малых дозах впрыскивать, чтобы выработался иммунный ответ. Такая, на мой взгляд, была функции у Навального — это был и остается майданный штамм, который иммунизировал общество от политического оранжада.

Но нельзя забывать, что исследователи, которые пытались на себе проверять действие прививок, часто заболевали. Общество находится на правах такого исследователя — испытывает прививку, причем не добровольно. И многим, кстати, это нравится. Многие любят ситуации пограничные, критические. По возрасту некоторым такое причитается. И очень хорошо воля к этим ситуациям возрастает на фоне сытости, благополучия и заедающей все повседневности.

Тут, как я понимаю, вы имеете в виду недавние митинги и участие в них школьников. «Крестовый поход детей», как писали об этом некоторые СМИ. Что вы об этом думаете, о каких процессах нам это все говорит? Чего вообще нам стоит ждать от новой молодежи в политическом смысле?

— В какой-то момент в моду вошло слово activities. Не действия, но activities. Вот Навальный для этого нового поколения есть такая форма activities. Чтобы на месте не сидеть, чтобы подвигаться, чтобы быть в тонусе. Или то, что на языке поколения нулевых называлось «движуха». Для школьников выход на улицу — это тот вид движухи, который позволяет казаться людьми, от которых что-то зависит. Добавим к этому, что выход на улицу — первый важный шаг для новобранцев «комсы».

При этом новобранцы не обращают внимания на следующий парадокс. Публика удостоверяется в собственном существовании только тогда, когда она от этого существования отказывается в чью-то пользу. Во время протестов 2011–2012 годов они отказывались в пользу номенклатурного набора спикеров, которые вещали на Болотной. Сейчас пришел Навальный — теперь отказываются в его пользу. Навальный, кстати, тоже входит в определенную номенклатуру. А отчасти заменяет собой определенный номенклатурный ряд. Это, конечно, делает его любопытным персонажем, даже опасным с точки зрения многих раскладов. Козырем в обращении с этим болотным политбюро было то, что они не могли друг с другом договориться. Были разные курии — от ультралиберальной до националистической. Но они даже находиться вместе друг с другом долго не могли.

Теперь Навальный заменил их всех. Заметим, у него есть реверансы и в сторону националистов, и в сторону либералов. Он поддерживает нужный градус эклектики с точки зрения речевок и агитации. При этом, увы, фигура Навального наш унылый политический ландшафт не разнообразит. Скорее, делает еще более унылым. Антикоррупционная повестка может быть использована для того, чтобы появился новый главный борец с коррупцией. Путин возьмет на себя его роль и сделает еще ряд точечных посадок. Навальный на этом фоне будет выступать для суверена борьбы с коррупцией как спарринг-партнер. В том числе и на выборах.

И здесь стоит снова вернуться к Серебренникову: не делают ли, сами того не желая, ему биографию, чтобы потеснить бывшего «главного оппозиционера»? Т.е. понятно, что это не делается осознанно, цель, скорее всего, в том, чтобы на месте старых креаклов оказались новые, свои. Но может получиться именно так, и у нас будет еще одна оппозиционная фигура федерального масштаба.